Финальная похвала императрице, откровенно говоря, получилась фальшивой. Ведь здесь так и сквозит обида, аж зубы дерёт. Для поприща управленческой карьеры Державин находит одно определение — склизкое оно! Есть в «Горелках» ощущение бессмысленной придворной конкуренции — в игровой кутерьме вокруг трона.

Государственная машина внушительно выглядит на расстоянии, но как отвратительны её кочегары, когда к ним приглядываешься… Державин мечтал исправлять нравы — и решил, что для этого благих пожеланий мало, необходим литературный кнут. Никак не выходила из головы давнишняя читала-гайская ода «На знатность».

Написать такую оду — немыслимо для приближенного к престолу чиновника и для придворного поэта. А Державин не только написал «Вельможу», но и опубликовал, отбросив все сомнения. Правда, при Екатерине Державину эти стихи напечатать не удалось, но в списках ода ходила — а это в те годы означало полноценную публикацию. Державин сперва отказывался от авторства, хотя читатели сразу узнавали руку мастера, а друзья поэта знали наверняка, кто автор гневной сатиры. В декабре 1794 года, вскоре после создания оды, Бантыш-Каменский докладывал князю Куракину; «Появилось ещё одно едкое сочинение „Вельможа“. Все целят на Державина, но он отпирается». А как тут не отпираться?

Это не бунт, не фронда — это просто широкий шаг истинно независимого мыслителя, честного дворянина.

Пожалуй, самая ответственная строфа оды — первая. Зачин, начальный аккорд, который должен заинтриговать, покорить музыкой стиха и озадачить острой темой:

Перед нами одна из самых гармоничных строф Державина. Поэт сразу втолковывает: это не традиционная ода во славу героев и монархов. Скорее — антиода, в которой не место похвалам. Изнанку блистательного екатерининского двора не принято было демонстрировать.

Такой острой сатиры русская литература ещё не знала. Даже Фонвизин не замахивался на сильных мира сего столь откровенно. А Державин не мог сдержать возмущения. Если видел порок — тут же объявлял ему войну. И рассказывал об этом не шёпотом, а во весь голос:

Кто это — Суворов? Нет, скорее — Румянцев, образ которого Державин в «Вельможе» противопоставляет временщикам и сибаритам. В нём виделось воплощение идеальных героев Античности, воспетых Плутархом. «Камилл был консул и диктатор римский, который, когда не было в нём нужды, слагал с себя сие достоинство и жил в деревне. Сравнение сие относится к гр. Румянцеву-Задунайскому, который, будучи утесняем через интриги кн. Потёмкина, считался хоть фельдмаршалом, но почти ничем не командовал, жил в своих деревнях. Но по смерти кн. Потёмкина, получа в своё повеление армию, командовал оною и, чрез предводительство славного Суворова обезоружа Польшу, покорил оную российскому скипетру», — поясняет автор.

Державин сражается не только с вельможным высокомерием, но и с жёлтым дьяволом. Приглядимся: «меж челядью твоей златою», «се образ черни позлащенной». Зло сверкает золотом, истинное благородство поблёскивает сединой.

Любой актёр расскажет, как трудно декламировать державинского «Вельможу». И не только из-за архаичного, допушкинского тона. В «Вельможе» контрастно сочетается несочетаемое: саркастический хохоток и вдохновенное лирическое признание, громогласное, честное резонёрство и апокалиптический ужас. Теряется нить, приходится постоянно менять интонацию, нужно за семь минут побывать и сильным, и слабым, и демиургом, и маленьким человеком. Только у Державина получалось всё это связать воедино так, чтобы стихотворение не распадалось на куски. По канонам классицизма это форменное варварство. Тут уж — песни отдельно, а пляски отдельно. Классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм… Все определения литературных стилей, конечно, условны, особенно когда речь идёт о столь нетрафаретном художнике, как Державин. В его пиршественном меню всего вдоволь! Вот Ломоносов никогда не перемешал бы ёрнический «Гимн бороде» с «Вечерним размышлением о Божием величестве». Державин, поклонявшийся Ломоносову, нашёл себя в яростной пестроте красок.

Державин сам был вельможей, крупным сановником. И у него в коридоре, бывало, толпились просители, и к нему приходили письма со слёзными жалобами… И в Сенате был не сторонним свидетелем. Там он служил, работал, всё видел собственными глазами. И точно знал, что имеет в виду, когда рифмовал:

Державин очаровательно прокомментировал эти строки: «Автор, присутствуя тогда в сенате, видел многих своих товарищей без всяких способностей, которые, слушая дело, подобно ослам, хлопали только ушами».

Поведал и про несчастную вдову с грудным ребёнком: «Вдова Костогорова, которой был муж полковник, оказывал многие услуги Потёмкину и был из числа его приближённых, имел несчастие, поссорясь за него, выйти на поединок с известным Иваном Петровичем Горичем, храбрым человеком, который уже после был генерал-аншефом; сей убил его выстрелом из пистолета, как говорили тогда, умышленно тремя пулями заряжённого; вдова Костогорова после смерти мужа, прося покровительства князя, часто хаживала к нему и с грудным младенцем на руках стаивала, ожидая на лестнице его выезду».

Державин был строг к Потёмкину, подчас несправедливо его корил. Уж таким человеком был князь Григорий Александрович — многих задевал исполинскими плечами. Среди отзывов современников о Потёмкине преобладает злая критика. Кого только Потёмкин походя не обидел — хотя бы своей удачливостью.

В 1798 году ода «Вельможа» вышла в свет — уже не в списках, а в официальной печати. Получилось, скажем прямо, не вполне благородно. Публика в те дни воспринимала «Вельможу» как хлёсткий удар по князю Таврическому, а новый император Павел как раз принялся искоренять добрую память о Потёмкине. Вышло, что Державин своей смелой, дерзновенной одой «подпевал» императору. Даже к убийцам отца Павел относился снисходительнее, чем к тайному супругу матери. Державину был хорошо известен Василий Степанович Попов — ближайший соратник Потёмкина, знаменитый правитель его канцелярии. Однажды Павел решил подвергнуть Попова изощрённой экзекуции: вызвал его и принялся бранить Потёмкина. Когда император патетически воскликнул: «О, как нам поправить неисчислимое зло, которое Потёмкин причинил России?» — Попов не удержался, ответил скороговоркой: «Есть одна мера. Отдайте туркам Крым, Новороссию и берег Чёрного моря».

Император потревожил даже могилу великого екатерининского администратора.

Державина это смущало, но он надеялся, что вдумчивый читатель поймёт: ода — не пасквиль на Потёмкина, таких временщиков после смерти Екатерины меньше не стало.

Война с вельможами спасла честь Державина в советское время. Кто ещё в XVIII веке так яростно обличал самодержавную политическую элиту? Тут и Пушкина можно припомнить: