Еще один снаряд!

Но что это?!

Ствол «Наташи» с жалобным шипением остался в крайнем положении… Чертов сальник!!!

— Ничего, командир…, — печально улыбнувшись, сказал мне Петрович. — Вручную накатим! Заряжай!

— Ты с ума сошел, старый черт! Немедленно от орудия!!

— Заряжай, командир… Работать надо.

… Через силу, руками накаченный на место ствол. Бледное лицо Петровича, в последний раз поправляющего прицел…

— Оррудие…

«А-А-А-АРГXXХ»! и тут же роковое «ЧВАНГ!»

Огромный черный столб жирного дыма встал над вражеской цитаделью. (В нашем ДОТе от страшного удара сдетонировали орудийные огнеприпасы. Огненная волна прокатилась по всем помещениям; начался пожар. Меня, контуженного, без сознания вынесли в траншею. Гарнизон, то есть те, кто еще остался в живых, оставили наш полностью разрушенный Sj7. Прим. переводчика).

Мозги и кровь Петровича на станине…

Боковой НП. На нем, рядом со свежей воронкой, копошится в кровавой снежной грязи Вершинин с распоротым осколком животом, стараясь заправить в него свои измаранные в грязно-кровавой слизи сизые кишки. При этом другой рукой подполковник ещё и тщетно помогает политруку, у которого пуля, пройдя через висок, выбила оба глаза и теперь они висят на его смертельно-бледных щеках, на каких-то красных ниточках…

И испещренное черными воронками белое поле, вновь покрытое телами погибших красноармейцев, по которому с развернутым красным знаменем, под сверкание труб полкового оркестра и под бессмертные звуки «Прощания славянки» идет в лобовую атаку на белофинский рубеж свежий стрелковый полк. (256-той стрелковый. Прим. Переводчика)

… Я думал, что ничего страшнее, чем это, на этой войне я не увижу.

Я ошибался.

24

— М-да…, — печально протянул товарищ Лацис, скорбно смотря себе под ноги. — А я — то его финским шпионом посчитал! Стыдно-то как…

В полушаге от острых носков его начищенных до блеска сапог лежал маленький и худенький, как подросток, скромный и робкий сын маленького финно-угорского мордовского народа связист Вася Кирдяшкин. По его покрытой коркой запекшейся крови изодранной телогрейке, из которой торчали клочья пожелтевшей ваты, было видно, что был Вася тяжко ранен, что сил соединить куски разорванного телефонного провода у него уже не достало… И тогда он просто крепко зажал их зубами. Да так и умер.

— А Вы-то, Арвид Янович, где же все это время были? Потерял я Вас…, — зачем-то ненужно спросил я. Видимо, чтобы хоть что-то сказать…

Вокруг меня лежали наши убитые батарейцы. Вот широко и привольно раскинулся на могучей спине матерый сорокалетний бывший ссыльный, кулак-старовер Эльпидифор, крестом раскинув натруженные руки, как будто отдыхает в перерыве горячей летней страды; вот прислонился к его боку, словно уютно прикорнул, какой-то разведчик… лицо мне знакомое, а вот как его фамилия? А, Биллялитдинов… Тагир Исламович, 1921 года рождения, татарин, бывший талиб из казанского медресе, бывший исламский мракобес и буржуазный националист…Его еще в виде чистокровного арийца наш политрук изобразил! Обо всех о них можно сказать теперь только одно… Они были.

— Я-то?! — удивился моему вопросу Лацис. — Да где же мне, кровавому упырю оперчекисту, во время боя быть? Сидел себе в тенечке, вел протокол испытаний…

И чекист горестно усмехнулся:

— Еще кто-нибудь из буржуазных борзописцев потом сочинит, что я наступающим красноармейцам в спину стрелял!

— Зачем стреляли? — не понял я его тонкого прибалтийского юмора.

— А чтобы они назад не повернули…

— Кстати, товарищ Лацис, чтобы часом не забыть… Покойный Саня-сапер специально для Вас сказать просил, что бакелитовую мину минный искатель не берет!

— Спасибо, обязательно запишу… жалко мальчишку, талант у него был!.. впрочем, всех вас, товарищи, мне ужасно жалко.

Осторожно перешагивая через истерзанные пулями тела павших красноармейцев, мы шли к беспомощно задравшей вверх свой бесконечно длинный ствол пушке.

— Нет, что-то надо с лафетом делать, Валерий Иванович! Ведь это же не годится! Ведь и не перекатишь вручную, ежели что?

У меня перед глазами вдруг встало искаженное нечеловеческой мукой лицо незнакомого молодого политрука, который упал, раненный, и не смог подняться. Когда гусеница (медленно-медленно!) перемалывала в кровавые лохмотья его ноги, он истошно кричал, брызгая в нас кровавой слюной:

— Вперед, только вперед, товарищи бойцы!! Не останавливаться!!! Остановитесь, потом с места не стронете!

— … Может, колесный ход лафету придумать? Или вообще, сделать пушку самоходной? — продолжал на ходу фантазировать Лацис.

Я отрицательно покачал головой:

— Колесный ход лучше не надо… Это сейчас хорошо, снега мало, а грунт подморозило! А если распутица? Да на наших дорогах пушка враз по ступицу завязнет! Что касается перекатывания, то ведь данная система для таких экстремальных случаев, как этот, вовсе не предназначена! Наши цели, это ведь вражеские штабы, склады, транспортные узлы, контрбатарейная борьба… Для борьбы с ДОТами уместней гаубица или даже мортира! А что касается самохода… Не думаю! Если пушку моторизовать, она ведь, поди, на все сорок тонн потянет? (Оптимист. Русская тяжелая самоходная установка СУ-14–1, примененная в самом конце войны и заслуженно прозванная «Иван-долбай», на палубе(!) которой была установлена восьмидюймовая гаубица, весила по нашим разведданным сорок девять тонн. Мало какой мост мог её выдержать, к нашему счастью. Прим. Переводчика).

Мимо нас трусцой пробежали двое красноармейцев с брезентовыми носилками в руках. На секунду остановившись возле орудия, они убедились, что здесь их помощь больше уже не требуется, и метнулись дальше — туда, где еще слышались протяжные стоны раненных…

Вот что мне понравилось, так это организация медпомощи в РККА. У каждого бойца есть индивидуальный перевязочный пакет, а не условно чистая тряпица, как в старой армии… На каждые десять человек полагается один санитарный инструктор. Вот, и медсанбат прибыл на поле брани почти так же быстро, как ленинградская «неотложка», разве что без воя сирены. Час назад они утащили на носилках в тыл глухо ругающегося по-французски Вершинина и впавшего в спасительное забытье нашего политрука…Может быть, и спасут…

А Петровичу уж ничего помочь не могло. Даже глаза ему закрыть мы не смогли, потому что от черепа осталась невредимой только нижняя челюсть, в которой тускло сиял стальной мост.

— А что, от орудия он отбежать не мог? — глухо спросил Лацис, с печальной нежностью закрыв то, что осталось от Иванова лица вытащенным из своего кармана клетчатым платком.

— Ствол длинный. Качается после выстрела. Прицел намертво со стволом связан. Петрович хотел убедиться, что прицел не сбился. Ждал, пока остановится. Если привязать специальный тросик, да на двадцать метров отбегать, да его натягивать… прошло бы еще несколько драгоценных секунд. Где гарантия, что нас за это время белофинские гаубицы бы не накрыли? Тогда все жертвы были бы напрасны… Рисковать он не хотел. — пояснил я.

… Ну что, посмотрим, что мы там наворотили? — спросил Арвид Янович, вставая с колен и отряхиваясь. — Пошли, что ли?

— Пойдемте. — согласился я. Мне в тот момент было все равно. В душе было пусто, глухо и темно…

Когда мы приблизились к исходящей паром реке, от которой поднимался тяжкий запах железа и крови, навстречу нам давешние санитары уже тащили бойкого невеликого мужичка, мокрого как мышь, который что-то весело, взахлеб рассказывал. Прислушавшись ненароком, я уловил нечто вроде:

— Да, мать моя! Да тут такие расклады, что я и талию не видал! Наши выбегают на это поле и бегут себе к реке, а тут финская артиллерия как начнет шрапнелью стегать! (На нашей гаубичной батарее вообще не было шрапнелей. Видимо, русский принял за них разрывы в воздухе рикошетирующих фугасных снарядов. Прим. Переводчика) Всех к земле и она прижала. Ну, а мы со всех ног рванули к берегу, потому что лежать куда страшнее — а там саперов наших побитых уйма! И никакой переправы. Мы к воде, кто кувырком, кто как… Только кричим: давай, ребята! Скорей, скорей! Выбрались на тот берег, мокрые как кутята, давай воевать…Хотя какие с нас бойцы, когда у каждого по пятнадцать патронов да по одной гранате, хочешь в белофинна бросай, хочешь сам подорвись…