Русские в значительной степени модернизировали орудие. Теперь оно получило гусеничный лафет высокой проходимости, что говорит об яростной агрессивности Советов. Ведь миролюбивой Турции требовалось полустационарное орудие исключительно для обороны своей страны (или у турок просто не было мощных тягачей для перевозки пушки в сборе. прим. переводчика).

Начальная скорость снаряда увеличилась до 905 м\сек и табличная дальность стрельбы при максимальном заряде нитроглицеринового пороха достигла 33 900 ярдов.

Русские разработали для этого орудия несколько видов боеприпасов: фугасная граната (с весом ВВ 21, 7 Кг), бетонобойный каморный снаряд (с зарядом ВВ в 8.2 Кг) и бетонобойный цельнокорпусный трассирующий снаряд, представляющий собой стальную болванку весом 135 Кг.

Угол вертикальной наводки увеличился с 45 до 50 градусов, а вот угол горизонтальной наводки вместо 360 градусов на вкопанном в землю основании на гусеничном лафете составил всего лишь 17 градусов. Габариты орудия (14.9 ярдовх3.27 ярдах2.76 ярда) не изменились, а вот вес уменьшился на одну тонну, что не может не говорить о тщательности конструкторской проработки проекта модернизации.

Тягач «Коминтерн» производства Харьковского паровозостроительного завода, с дизельным двигателем 131 л.с. и запасом хода 170 километров буксировал орудие со скоростью 15 км\час.

Так же для буксировки орудия мог использоваться тяжелый танковый тягач «Ворошиловец», однако у нас нет данных об его применении для этой цели.

Что касается боевого применения орудия, то мы полагаем, что были описаны некоторые конкретные боевые эпизоды, трудно лоцируемые по месту и времени происходившего. Прим. Редактора)

(В переводе на человеческий язык этот бред собачий коммунистических мерзавцев братьев Покрасс звучит так:

Протяжная, напевная, как распевы «Калевалы» песня проникновенно звучала из репродукторов грузового двора Финляндского вокзала. Однако над Выборгской стороной вовсе не играло солнышко, хоть бы и невысокое… Из черного неба валились хлопья снега, и ложились белым пушистым саваном на полуциркульное здание паровозного депо, на веер путей, уходящих во тьму, на крышу пересыльной тюрьмы на улице Лебедева, на голые верхушки старинных тополей во дворе Военно-Медицинской академии. Из-под трамвайной дуги «шестерочки», со звоном уходившей на поворотный круг, с треском сыпались синие искры…

— А все же, Александр Игнатьевич, — спросил я Вершинина, — зачем же мы так поздно начинаем? Под самую зиму-то? Ведь, вот, и песня, надо полагать, писалась не просто так, а к определенной дате…

— Н-ну, коллега, мне думается, что международные обстоятельства так сложились! Мнится мне, старичку,[33] что у наших английских да французских заклятых друзей скоро будет чем и без Финляндии усердно заняться! (Так и вышло. прим. переводчика) А потом, чем Вам зима плоха? Вот, Шувалов да Барклай де Толли в тридцатиградусный мороз во времена оны по льду Ботнический залив форсировали… аж в самую Швецию вперлись! Нет, зимой хорошо. Все озера, все болота подо льдом… И вот еще плюс — зимой комарья нет! Ведь я же помню Карельский. Бывал в этих краях, на даче… Там этих кровопийцев летучих — ух! До смерти загрызут…

Перед моими глазами мгновенно встало багрово-синие, распухшее как футбольный мяч лицо когда-то дерзкого и несгибаемого поручика Щетинина. Обнаженный, привязанный безжалостными вертухаями к двум хилым, кривым плакучим березкам, казнимый поручик слепо мотал головой, прикусив окровавленными зубами серый кончик высунутого из вывернутых, цветом сырого мяса, губ… Над головой когда-то непокорного узника неподвижно стоял черный комариный столб, из недр которого выходило низкое гудение, как от трансформаторной будки. На его груди, животе, бедрах недвижимо сидели разбухшие от крови оводы, поминутно отваливающиеся, на смену которым тут же садились другие…Щетинин хрипло, со стоном дышал, с мокрым хлюпаньем захватывая в окровавленные ноздри черную кровососущую мошку. Из угла его искаженного нечеловеческой мукой рта тяжко вытекала черная густая, как патока, слюна, стекая на сизую от кровоподтеков грудь. А из мертвых, белесых, закатанных под лоб глаз пока еще живого человека медленно, медленно, безостановочно катились кровавые слезы…

— Да, господин подполковник, вы себе даже не представляете, как они загрызут…

— Ну, что, товарищи, скоро отправляемся? — к нам неслышно подошел похожий на сияющую и хрупкую новогоднюю игрушку инженер Саня. На его цыплячьей груди теснились: привинченный[34] комсомольский значок, значок МОПР, «Отличник ОСОАВИАХИМ», «Будь готов к воздушно-химической обороне», «Ворошиловский стрелок», «Донор СССР»… Значка «Друг детей» я у него однако не заметил, видимо, чисто по невнимательности.

— Да пока еще темна вода в облацех! — наморщил лоб Вершинин. — А вот, кстати, и наш Кербер[35] одноглавый идет! И ведет за собой некое забавное чучелко!

Действительно, товарищ Лацис вел за собою странную фигуру, одетую в тонкое пальто мышиного цвета с воротником из какого-то подозрительного меха, не иначе, кошачьего. На голове фигуры возвышалась незнакомой формы фуражка с высокой тульей, а уши странного гостя прикрывали черные вязаные наушники. Которые, надо сказать, помогали мало! Ибо из-под них все равно высовывались петлястые, красные уши. Дополняла великолепие прозрачная сопля, чудом удерживающаяся на кончике огромного носа…

— Здравствуйте, товарищи! Разрешите вам представить вашего нового товарища, представителя дружественной нам германской армии! Будет у нас военным наблюдателем…

Фигура четко пристукнула каблуками лакированных штиблет: