Но здесь, во Франции, говорили родители, одно из развлечений — делать покупки самим в лавчушках, что прячутся в расщелинах горбатых улиц. Они заставляли Клайва снова и снова повторять французские слова, которые он должен сказать в булочной, но там он все равно ничего не говорил, просто показывал пальцем: мне вон это, а потом протягивал на ладони деньги. У него даже появлялось такое чувство, будто он вовсе не Клайв, а другой человек, немой. Дня через три, получив сдачу, он уже тыкал пальцем снова — на этот раз в сдобную булочку с вареньем. Теперь его встречали как постоянного покупателя: продавщица что-то приветливо ему говорила улыбалась, склонив голову набок, но он не поддавался, молча протягивал на ладони монетку.
Иногда одновременно с компанией мальчишек, которые всякий раз за ним увязывались, появлялся еще один: громко поздоровается с остальными через улицу на их языке, пройдется с ними немножко, поболтает, но сразу видно было, что он не из них. Может, потому, что он богаче, решил Клайв. Хотя на нем были такие же хлопчатобумажные шорты и парусиновые туфли, как у других, он был обвешан разными штуковинами в кожаных футлярах — фотоаппарат и еще какие-то две… А потом он стал по утрам появляться в булочной. Станет рядом с Клайвом, будто тот не только «немой», но еще и невидимка, и вскинув голову с блестящей каштановой гривой, обводит взглядом знатока выставленные на прилавке торты, а сам весело так, по-свойски болтает с продавщицей — наверно, об этих самых тортах. Он неожиданно возникал и в других местах, но один. Как-то Клайв увидел его в самом начале подземного перехода (им сразу можно было попасть из верхней части деревни в нижнюю, и воняло там, как в школьной уборной): мальчишка стоял, привалясь к сырой стене. Другой раз он выскочил из обшарпанного розового домика, перед которым стояли высокие, как из арабских сказок, горшки — похоже было, что он следил за Клайвом из окна. А еще как-то на виду у Клайва он прошелся, покачивая для равновесия руками, по гребню стены, под которой была площадка, где булочник с другими мужчинами гонял под вечер тяжелые шары. Наконец он появился возле виллы, где отдыхала семья Клайва: уселся на крылечке дома напротив и принялся что-то налаживать в своем фотоаппарате.
— Англичанин? — спросил он Клайва.
— Да… Не совсем… Нет. То есть говорю я по-английски, но я из Южной Африки.
— Из Африки? Из самой Африки приехал? Это же чертова даль!
— Всего часов пятнадцать, около того. Мы на реактиве летели. У нас, правда, вышло немного дольше — понимаешь, в одном двигателе что-то заело и пришлось среди ночи три часа просидеть в Кано. Ох и жарища же там! И настоящий верблюд около нас бродил.
Клайв смолк. В его семье считали, что рассказывать слишком длинно — тоску на людей нагонять.
— Я тоже кое-чего повидал интересного. Предки раскатывает вокруг шарика и часто берут меня с собой. Осенью вернусь домой, похожу немножко в школу. Лабуда. Африка, а? Фантастика! Может, выберемся туда как-нибудь. Слушай, ты в этих проклятущих «Полароидах» мерекаешь? У меня заколодило. А я тебя снял раза два, могу показать. Снимаю скрытой камерой. Повсюду тут хожу, щелкаю. У меня еще один аппарат есть — «Минокс», но я все больше «Полароидом» — проявляет прямо сам, тут же: щелкнул кого-нибудь, и, пожалуйста, сразу отдаешь человеку фото. Для потехи. Кое-что здорово интересно получилось.
— А меня ты где? На улице?
— Ну, я же повсюду щелкаю, все время.
— А в другом футляре у тебя что?
— Маг. Я и тебя запишу. Повсюду записываю — и в баре Зизи, и на площади, люди понятия не имеют; понимаешь, у меня микрофончик маленький такой, «жучок». Фан-тастика!
— А вон в этом что?
Серебристой волшебной палочкой выпрыгнула антенна.
— Транзистор, что же еще! Мой любимый транзистор. Знаешь, что я сейчас слушал? «Помоги!» Там, у вас в Африке, биттлов любят?
— Мы их в Лондоне слушали — их самих. Брат, сестра и я. Сестра купила пластинку «Помоги!», но здесь нам не на чем ее слушать.
— Надо же, везет некоторым! Видели живых биттлов, а? Я волосы отпускаю, чтобы как у них, обратил внимание? Эй, слушай, я притащу к вам маленький проигрыватель, пусть сестренка послушает «Помоги!».
— А когда ты можешь прийти?
— Когда скажешь. Я такой: одна нога здесь, другая там.
Сейчас, правда, надо тащиться на урок французского, черт бы его взял, а в двенадцать заскочить домой — эта старушенция мадам Бланш, должна покормить меня, прежде чем смотается зато потом мне лафа, могу прийти в любое время!
— Тогда давай сразу после ленча. Часа в два. Жду тебя здесь. А не мог бы ты прихватить снимки — ну те, где я?
Клайв опрометью бросился через дворик, толкнул затянутую металлической сеткой дверь, и она с треском захлопнулась за ним.
— Эй, тут есть один мальчик, говорит по-английски! Сейчас мы с ним болтали. Настоящий американец, выговор американский-разамериканский, вот услышите. А чего у него только нет! Вы бы видели: фотоаппарат «Полароид» — он меня щелкнул несколько раз, а я его даже не знал тогда, и еще «жучок», это маленький такой магнитофончик, записываешь людей, а они и не знают, и еще транзистор, ой, крохотный совсем, в жизни такого не видел!
— Значит, нашел себе приятеля. Слава богу, — сказала мать. Она нарезала для салата зеленый перец и протянула Клайву ломтик на кончике ножа, но он даже не заметил.
— Он ездит по всему свету, только иногда приезжает домой, немножко походить в школу.
— Да ну, а где он учится? В Нью-Йорке?
— Не знаю. Сказал, учится в Лабуде, что-то в этом роде. «Лабуда!» — так он сказал.
— Глупенький, это не название школы, а жаргонное словцо.
Здесь же, в комнате, служившей кухней и столовой, была душевая, и выдвижная дверь ее, замаскированная под дверцы буфета, вдруг заходила ходуном — кому-то не терпелось оттуда выскочить. Рывок — и показалась голова сестры.
— Кого ты себе нашел? Кого?
Лицо ее под хлорвиниловой купальной шапочкой все так и светилось безмерной надеждой, которую она возлагала на эту поездку.
— И мы сможем послушать твою пластинку, Джен, он принесет проигрыватель. Он американец.
— А лет ему сколько?
— Сколько и мне. Около того.
Она стянула шапочку, прямые волосы упали ей на плечи и на лицо, закрыв его до ресниц.
— Отлично, — бросила она деловито.
Отец читал «Утреннюю Ниццу», сидя у обеденного стола на стуле, чехол которого был вроде женской одежды: вокруг сиденья — желтая юбочка, жесткая спинка тоже чем-то обтянута. Когда Клайв вбежал, отец шутки ради подставил ему ногу — впрочем, безуспешно; ему подумалось, что надо бы еще как-то проявить к мальчику интерес, и, словно желая показать, что он все время прислушивался к разговору, он спросил:
— А как зовут твоего приятеля?
— Ой, не знаю. Он американец, ну, такой, знаешь — ходит с тремя кожаными футлярами.
— А… а… Так-так.
— Да он сегодня после ленча к нам придет. Отпускает волосы — под биттлов.
Это — специально для сестры; она уже добежала до середины каменной лестницы, оставив за собою вереницу мокрых следов, но сразу же обернулась на его слова.
А вот Дженни — она была уже большая и знакомила людей друг с другом по-взрослому — конечно же, сразу спросила американца, как его зовут. И ответ получила весьма обстоятельный:
— Ну, вообще-то меня зовут Мэтт — это сокращенное от Мэттью, второго моего имени. А полностью — Николас Мэттью Руте Келлер.
— Келлер-младший? — поддела его Дженни. — Келлер-третий?
— Ну почему же! Просто отца зовут Доналд Руте Келлер. А меня назвали в честь деда по матери. Ух и семьища же у нее — сила. Ее братья наполучали в войну целых пять орденов. Самый младший мой дядя, Род, — так у него дырка в спине, где ребра, такая здоровая — рука входит. Моя рука, не взрослого, — добавил он и сжал в кулак маленькую, худую, загорелую кисть. — На сколько еще у меня должна вырасти рука? Раза в полтора, а? Ну, чтоб кулак был большой, как у настоящего мужчины?