На Хайда обрушилась слава.

Питер работал как проклятый. Он мог делать по три, четыре, пять концертов в день. А Хайд, свежий, сияющий, велеречивый, захлебывающийся от вдохновения, выходил к народу, к журналистам, на рауты. Он был повсюду. Его награждали премиями, призами и поцелуями. Его возносили, его боготворили, наконец.

Питер, делавший эту славу в поте лица своего и на грани человеческих возможностей, даже не подозревал о ней. Для него весь мир был — сцена, музыка, овации и отдых с коротким блаженным забытьем от горстки кенди–табс.

Да, злоупотребление легким наркотиком в лошадиных дозах было единственным недостатком Питера.

Но Хайд не мог бороться с этим. Он подозревал, что если отвадить Питера от кенди, то у него могут появиться другие интересы. А так — он был управляем и бесконечно работоспособен. Он был готов выступать столько, сколько его могли слушать.

Музыку он сочинял, как дышал. Хайд отдал ему на песни все свои стихи, а Питер просил новых. Приходилось отвлекаться от раутов и вечеринок, чтобы набросать пару куплетов. Это начинало раздражать. Но Хайд не мог использовать ничью поэзию, кроме своей. Это было бы вне легенды. А всерьез заняться поэзией, ради которой вообще–то вся эта афера и затевалась, у него теперь не было ни времени, ни сил, да, если честно, и большого желания.

Хайд чувствовал себя отомстившим. Все, кто не принимал его всерьез как поэта, писателя, драматурга, теперь и об этих его ипостасях вспомнили. Снова шла пьеса, принося небольшой, по сравнению с Питером, доход. Переиздавались его три книги. В виде песенников печатались его стихи. Он стал бы безумно богат, если бы его песни запели по трактирам, но этого не происходило, так как манеру исполнения Питера трудно было повторить, а в другой манере люди не хотели слушать эти песни.

Как–то незаметно Хайд перестал отделять Питера от себя. Ведь он все время говорил: «Мои концерты», «Я написал (спел) песню», «Мои песни». И так далее… Но при этом он начал тяготиться своей второй ипостасью. С Питером нужно было все время нянчиться, прятать его, подменять… Это все больше походило не на развлечение, а на тяжкий труд.

Кроме того, у Хайда были и свои проблемы, не менее серьезные, чем заикание, инфантилизм, наркомания и подпольное положение Питера.

И все же, и все же, и все же — он оказался в том заоблачном мире всеобщего внимания, который, как он полагал, предназначен ему — человеку незаурядному, талантливому, сделавшему многое для этих людей, которые пренебрегали им прежде и которые боготворили его теперь.

Хикс Хайд — бард и суперзвезда. Властитель душ и умов. Сложносочиненный гибрид двух человек. Тайна и исповедь вместе. Его песенки распевали повсюду. Его строки стали поговорками. Его мелодии насвистывали и мурлыкали. Их разучивали дети на уроках гармонии.

Интеллектуал, поэт, писатель и журналист встретил человека, очень похожего на себя, и решил, что тот сделает его звездой. И все получилось. Опереточный сюжет был с блеском воплощен в жизнь. Но кому, как не Хайду, было знать, что в жизни такие сюжеты чреваты трагическими развязками.

Дело в том, что Хайд при всех своих талантах обладал ужасающей фобией публичных выступлений. Он знает это за собой. Но вращаться в круге внимания на приемах и торжественных собраниях, раздавать многочисленные интервью ему было не в тягость. Это только щекотало нервы.

Как далеко это безумие могло зайти? Очевидно — очень далеко, до конца. Так все и случилось. Да, все зашло слишком далеко.

Постепенно жизнь в заоблачном мире стала угнетать Накапливались по капле сложности. Хайд начал понимать, что возвращается в ту ужасную ночь, когда хотел свести счеты с жизнью и нашел Питера. Кроме того, Питер постепенно начал выходить из–под контроля…

Лена украдкой вышла из спальни через боковую дверь, ту, что в стене со стеллажами книг.

Эту дверь девушка поначалу даже не заметила. Узкая дверца в уголке, стиснутая стеллажами, одна из немногих в доме, что открывалась на петлях, а не отодвигалась, как остальные.

Только теперь, в судорожных поисках пути для побега, Лена обратила на нее внимание. Приоткрыла, повернув ручку в виде птичьей лапы, и заглянула в сумрак.

Она ожидала увидеть что угодно. Хотя бы и неблагоустроенный чердак, что не вязалось с этим домом, а может быть, чем не шутит черт, и комнатку Синей Бороды, который, как известно, имел странные привычки в отношении своих жен, заглядывавших куда не следовало.

Там, за потайной дверцей, оказалась маленькая каморка, освещенная окошком под самым потолком, и все стены ее занимали такие же стеллажи с книгами. Что–то массивное темнело посреди каморки. Как выяснилось, это был огромный глобус.

Но у Лены не нашлось времени и душевных сил рассматривать его. Она только обратила внимание на циферблат часов, поблескивающий в верхней части оси. Часы тихонько, загадочно тикали. Показалось, что глобус поворачивается в такт, но, возможно, это просто была игра теней.

Главным в сумрачной каморке были перила и провал винтовой лестницы куда–то вниз. Медный кант по темному дереву перил поблескивал, как на корабельном штурвале, и росчерки золотистых кромок ступеней, словно звонкие спицы колеса, рассекали сумрак на дольки.

— О как! — изрекла Лена, жалея, что не обследовала этот ход раньше.

А был он раньше, этот ход? Была ли каморка? Неправильный дом то и дело меняется.

Почему–то казалось, что лестница куда–то да и выведет. Логично, правда? Лестницы, они такие — всегда ведут куда–то. Даже если их поведение при этом вызывающе, как недавно.

Девушка осторожно начала спуск в темноту по крутым узким ступенькам, завивающимся спиралью вокруг столба, имевшего вид древесного ствола, в то время как сами ступени были стилизованы под ветви с листьями. Чугунная лестница тихонько вибрировала под ногами. Страшно, аж жуть.

Внизу сделалось светлее.

Лена отдавала себе отчет в том, что побег следует хорошо подготовить, но опыт подсказывал, что при излишней подготовке чего бы то ни было сил на само мероприятие может не остаться.

То ли дело импровизация! Или повезет, или нет. И ей повезло!

По крайней мере, она никого не встретила, спустившись на первый этаж. Но и не вполне повезло… Она очутилась в комнате, где раньше не была.

— Ну, если я выберусь отсюда, — изрекла она, — рассказывать буду всю жизнь, как Сенкевич.

Пламя трепетало в тусклых светильниках сине–белого и сине–зеленого стекла.

Мало света и много–много всего.

Видимо, Али Баба с сорока разбойниками и Аладдин со своей лампой ушли вслед за Синдбадом в путешествие за семь морей. В последнее путешествие, потому что не вернулись. А все свое добро оставили здесь, в нагроможденных сундуках и кофрах, покрытых пылью.

Здесь были статуи, напоминавшие все тех же сорок разбойников, только окаменевших… Или это жертвы Медузы Горгоны… Были зеркала в причудливых рамах, что множили и без того изобильный беспорядок. И много–много ламп Аладдина давали призрачный неверный свет. Пещера призраков и отражений.

— Я выберусь отсюда!

И Лена двинулась извилистым проходом туда, где угадывалась дверь.

Только бы не волшебный замок, залароленный заветным словом!

Лена выбралась–таки из дома.

Она немного поблуждала в заброшенном крыле первого этажа, никого, к счастью, не встретив, и не только нашла выход, проскользнув через пустующие апартаменты привратника, но там же, прямо у двери, на вешалке, обнаружила огромный плащ с капюшоном, который по случаю дождя взяла с собой.

Дорогу через парк ей, без околичностей, указал садовник–друид. И она двинулась через парк, навстречу приключениям. Если в доме уже случился переполох, то по крайней мере с улицы или из парка это не было видно.

Только две пары глаз провожали Лену. Привратник и его супруга. Они стояли в темной комнате у окна.

— Она ходила к Лесному Отцу, — сказала хранительница очага и прильнула к могучему плечу супруга.