Она снимает ее со стены, осматривает и берет наизготовку. «Копье» придает ей уверенность. Собравшись с силами, она становится у самой двери, прислушивается к каждому шороху. Собачий лай замирает вдали. И шагов больше не слышно. «Что это было? — думает она. — Может, с ним что-нибудь случилось?» Зейнаб возвращается в постель, кладет палку так, чтоб была под рукой, и пытается успокоиться. Но у нее ничего не выходит: стучат зубы, все тело трясет противная мелкая дрожь, ее бьет озноб. Она натягивает на себя одеяло и прижимается к Зейду, не сводя настороженного взгляда с двери, просвечивающей как решето. Кажется, и дверь тоже дрожит от страха. Тряслись деревянные створки, прильнувшие одна к другой. Ей даже почудилось, будто они стараются поплотнее прижаться друг к другу, чтобы защитить от напасти Зейнаб и ее несчастных детей, сохранить незапятнанной честь их отца. Зейнаб пытается представить себе, что же происходит там, за дверью…

Когда собаки перестали лаять, успокоился и Хамран. Зейнаб услыхала, как собака укладывается возле двери. Ночная тишина снова вступила в свои права. А Зейнаб все никак не могла успокоиться, размышляя о странном поведении пса. Ей стало опять одиноко и грустно. Хоть бы снова услышать загадочный шум, ощутить его всем существом, чувствуя, что вот-вот откроется дверь и войдет Мухаммед. Она поднялась и заходила взад-вперед по комнате, то и дело подходя к двери и прислушиваясь. Как нужны ей, одинокой и слабой, помощь и сочувствие! Кто возьмет под свою защиту женщину, муж которой пропал без вести? Осиротевшим малышам необходим человек, который смог бы их содержать, опекать, воспитывать. Как нужен детям тот, кто заменил бы им отца! Она подняла руку и вытерла слезы, катившиеся из глаз. Ладонь ее вдруг застыла, потом задрожала, нащупав прорезавшиеся на щеках морщины.

Великий боже! Она уже почти старуха, разве дряблое тело ее может прельстить мужчину! Кто захочет поцеловать ее, связать с нею свою судьбу! Она вдова и нужна только своим детям. Зейнаб вытерла слезы: что поделаешь, такова вдовья доля. Осталось лишь ползти по дорогам подобно никчемной твари, не вызывающей ни жалости, ни сострадания. Ползти к могиле. В полном изнеможении Зейнаб затихла, съежилась в постели. Ее окутала студеная, пустынная ночь. Она погладила по головкам малышей, поцеловала их руки, приложила маленькие теплые ладошки к своей щеке. И вдруг забылась тяжелым, тревожным сном.

Лишь когда ласточки звонко зачирикали, Зейнаб очнулась и поняла: уже рассветает, надо вставать и готовить детям еду. Как бы там все ни обернулось, пока она жива, дети голодать не будут. Она собиралась встретить новый день, оставив ночные свои переживания и страхи в остывавшей постели.

VI

Вот уж три дня Умм Сулейман не была у Зейнаб и потому не знала даже, что отвечать Ахмеду аль-Хасану, спросившему о детях «покойного», о Зейнаб — как они, не нуждаются ли в чем. Он повторил свой вопрос, и Умм Сулейман начала было ему отвечать, но тут ее одолел жестокий приступ кашля. Хворь эта — следствие долгой, тяжелой жизни, скитаний, прозябания у чужих дверей, нищеты и одиночества. Стараясь не опускаться до попрошайничества, она в знойную пору страды подбирала оставшиеся на полях колоски, помогала погонщикам мулов, возившим снопы на гумно, и они давали ей горсть зерна. А в разгар зимы, когда у нее, всеми забытой, кончалась еда, голод выгонял ее из лачуги, в которой она ютилась, и заставлял обивать пороги богатых домов, где ей, глядишь, что-нибудь перепадало. Сын ее эмигрировал и не подавал о себе вестей, муж умер в бедности, и ей приходилось самой заботиться о себе.

Всеми отринутая, она влачила свои дни в заброшенной, нищей деревушке. Под силу ли ей было вырваться из заколдованного круга, куда она угодила с самого своего рождения! И она, не ропща, смиренно шагала по начертанному Аллахом пути, близясь к концу его — неглубокой яме, готовой поглотить ее тощее, крохотное тело, испещренное ветхозаветной татуировкой.

Оправившись от приступа кашля, Умм Сулейман заговорила, палка дрожала в трясущейся ее руке:

— Я больна, три дня не была у Зейнаб. Она не заглядывала ко мне. Понятное дело, ей ли, несчастной, осиротевшей, расхаживать по чужим домам. Да поможет ей Аллах.

— Если есть у нее в чем нужда, — сказал Ахмед аль-Хасан, — передай, я к ее услугам. Ради Аллаха, Умм Сулейман, скажи ей, я выполню любую ее просьбу.

Умм Сулейман не знала, чему больше дивиться: сладкому ли голосу Ахмеда аль-Хасана, или небывалому его великодушию. Растерявшись, она лишь невнятно поблагодарила хозяина лавки, воздав хвалу доброте его и человечности. Умм Сулейман положила маленькую монетку на немытый деревянный прилавок, давно утративший свой природный цвет, взяла коробку сигарет и еще больше удивилась, когда Ахмед аль-Хасан возвратил ей деньги.

— Возьми, Умм Сулейман, — сказал он, — на сей раз не надо платы.

Да что с ним в самом деле? Сколько раз она просила у него в долг, он всегда отказывал. Откуда же вдруг такая щедрость? Умм Сулейман взяла свои деньги и ушла, славословя великодушие хозяина.

Направившись было к Зейнаб, она вдруг остановилась и застыла посреди дороги. Что за странные перемены в ухватках этого лавочника Ахмеда? И тон — просто ушам не веришь. А глаза? Как у него блестели глаза!.. «Ахмед аль-Хасан, — думала она, — прямо сиял, говоря о Зейнаб и ее детях. Сулит им все, чего душа пожелает. А ведь раньше отказывался им ссудить и щепоть чаю, горсть сахара. Так было при жизни Мухаммеда аль-Масуда. Отчего же теперь все переменилось?..» Умм Сулейман прикидывала и так и этак и решила: не иначе как участь бедной вдовы и ее сироток растрогала пожилого лавочника. А может, его укоры совести заели. Заодно, глядишь, этим благодеянием скостит себе адские муки за прежние грехи. Встретив Зейнаб, она сказала:

— Эх, жизнь наша горькая! На все воля Аллаха.

— Ты чем-то озабочена, тетушка Умм Сулейман?

— Нет, дочка… Нет.

— Что-то ты нынче больно задумчива.

— Все думаю о деяниях Аллаха, дочка.

— Ну, стало быть, все хорошо…

— Да вот сосед твой Ахмед аль-Хасан велел спросить, нет ли у тебя в чем нужды, он, мол, всегда к твоим услугам.

— Ахмед аль-Хасан?!

— Ага, в том-то и дело, я сама удивилась. Как услыхала от этого лавочника такие речи, меня словно кто дубиной по голове огрел.

— С каких это пор Ахмед аль-Хасан собирается нам помочь?

— Ей-богу, дочка, на все воля Аллаха. А ну как Аллах повелел ему творить добро! Чего не бывает на свете?

— Уж нас-то ты хорошо знаешь, Умм Сулейман. Мы милостыню не принимаем. Сколько раз просили, бывало, у Ахмеда аль-Хасана в долг, он вечно отказывал. Не в его это правилах. Он и собаке кусок лепешки даром не бросит. Небось у него что-то на уме.

— Понимаешь, дочка. Зашла я к нему поутру коробку сигарет купить, тут он мне и говорит: потолкуй, мол, с Зейнаб.

— Похоже, подобрел он как-то. Поблагодари его, нам, слава Аллаху милосердному, пока хватает…

— Нет бога, кроме Аллаха. И благодеяния все по его милости.

Умм Сулейман благоговейно перебирала четки, твердя краткую молитву. Она взывала к всевышнему, а дети шумели и возились рядом, она не расслышала даже, как Зейнаб сказала ей перед уходом:

— Не спускай, тетушка, глаз с детей, а я пойду за водой. Вернусь засветло, долго не задержусь.

Зейнаб ушла, маленькая Фатима, топоча босыми ножками по земляному полу, такому же грязному, как ее старенькое платьице, гонялась за курицей. Та убегала, распустив крылья, малышка улыбалась — вот сейчас я тебя поймаю… Зейд удирал от своего братца, который с ревом бегал за ним, норовя отнять у него кусок хлеба. А старушка знай себе молилась, шевеля тонкими губами со следами давней татуировки.

Вдруг Зейд споткнулся, упал, ударившись лицом о камень, и весь залился кровью. Умм Сулейман вскочила, подняла плачущего мальчугана и ахнула — у него был сломан зуб, верхняя губа рассечена.