Порнография в литературе и искусстве стала выходом для тех, чья сексуальная жизнь протекает слишком обыденно. И это также объясняет, почему постоянно растет число потребителей подобной продукции. Порнография не уводит читателя слишком далеко от него самого, не выносит его за рамки культуры, но позволяет немного побыть на ее обочине, там, где удовольствие от легкого нарушения приличий сливается с открытием неизведанных чувственных возможностей. Только во время революции некоторые авторы пошли гораздо дальше, вступили на путь описания настоящих извращений. Однако к началу XIX века наполеоновский кулак во Франции и образованные в Англии многочисленные общества

по борьбе с пороком положили конец всем этим поползновениям. Возобновился диалог сторонников супружеской половой жизни как необходимой для продолжения рода, с одной стороны, и любителей более изысканных, более полных или более тривиальных наслаждений, вкушаемых в объятиях порочной женщины перед возвращением к целомудренному супружескому очагу, с другой. Порнографические произведения по большей части поддерживают эту всеобщую двойственность поведения, основанную отныне на естественном законе, медицине-философии, а не на политических или религиозных запретах. Дом Бугр, истощенный в наслаждениях, лишенный существенной части своего естества, стал несчастной жертвой запретов. Он не смог достаточно контролировать себя, противостоять искушениям и ждать, когда дорога по среднему пути приведет его к счастью.

МЕРА СЕКСА

Общество никогда не эволюционирует по всем направлениям сразу. В Англии в XVIII веке одновременно сосуществуют сторонники свободных нравов и пуритане, а рядом с французскими развратниками встают радетели нравственности неменьшего масштаба. То же самое и в следующем веке, когда развитие викторианских представлений о нравственности никак не мешает существовать порнографии, хотя ее все больше порицают. Во времена Вольтера и Хогарта призывы к свободе раздаются повсеместно, но они не меняют глубинных основ культуры. В области наслаждения, где затрагивается как проблема отношений между полами, так и проблема брака, религиозная и нравственная цензура заметно ослабевает. Однако появляются новые формы контроля, то пытающиеся отделить желание от наслаждения, чтобы желание не становилось слишком разрушительным для общества, то выдвигающие новые основания — «научные», медицинские, философские и естественные, — чтобы подтвердить необходимость подчинения женщины мужчине.

Удовольствиям надо предаваться умеренно

На первый взгляд, житель большого города эпохи Просвещения имел достаточно возможностей, чтобы найти удовольствие себе по вкусу. Общество разбогатело, стало более благоустроенным и даже роскошным для людей обеспеченных, в целом все стали лучше питаться, наметился демографический рост. И в Лондоне, и в Париже высшие классы получили доступ к самым разнообразным источникам радости и удовольствий, а нравственные

строгости исчезли. В Англии это произошло после 1660 года вместе с Реставрацией, а во Франции — в 1715 году, когда на смену последним унылым десятилетиям правления Людовика XIV пришли годы праздника. В Лондоне собираются толпы зевак до 100 тысяч человек, чтобы посмотреть на публичную казнь в Тайберне, бой быков или медвежью борьбу. То же происходит и в Париже, где завсегдатаи ходят в кафе, таверны, публичные сады. Ночью предаются темным наслаждениям в многочисленных борделях или местах безудержных гуляний, таких как Хей-маркет, Бэнксайд или КовентТарден. Секс правит галантным обществом. Во времена Регентства он находит свое воплощение в крайне вольных по стилю, а то и просто непристойных сочинениях Гилрея, Роулендсона или братьев Крукшенк. Гедонизм царит в рисунках Хогарта, изображающего целые галереи развратников и гуляк. Азартные игры, пьянство как признак мужественного поведения, сексуальная вседозволенность, столь красочно описанная в мемуарах Сэмюэля Пеписа в XVII веке или Уильямом Хейкеем в XVIII, дополняют картину общества, непрестанно находящегося в горячечном бреду распутства. Любовные похождения воспринимаются всеми снисходительно и не влекут чувства вины. Однако приличия требуют, чтобы язык не был грубым. Он очищается сквозь фильтры образцовой страсти и романтической любви, как это представлено в «Фанни Хилл» Джона Клеланда и в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена» (1760-1767) Лоренса Стерна. Вежливость и чувствительность дозволяют говорить об индивидуальных проявлениях страсти, если только они не подвергают явному сомнению установленный общественный порядок. Такова цена за то, что плотское удовольствие

признается потребностью как для мужчин, так и для женщин, особенно в утонченных кругах. Количество борделей продолжает расти (в 1859 году полицией зарегист* рировано по меньшей мере 3 тысячи заведений), но улицам ходят более 10 тысяч проституток (около 80 тысяч к 1859 году). Викторианским строгостям предшествует долгий этап «невероятного жизнелюбия». Язвительное искусство Хогарта точно передает атмосферу времени, как, например, на гравюре «Унылое утро в КовентТарде-не после вечеринки, длившейся всю ночь». Огонь желания еще тлеет около костра и запоздалые гуляки еще тискают и обнимают девушек на пороге «Кофейного дома»: ничто не может охладить похотливый пыл, даже тусклая занимающаяся заря27.

В Париже все точно так же: такой же большой город, и в нем так же сконцентрированы всевозможные удовольствия; когорта проституток ходит по улицам, во всех слоях населения процветает культ чувственности, страсть к игре, выпивке и зрелищам публичных казней: они будоражат кровь гуляк. Эрос и Танатос нерасторжимы в западной культуре, поскольку жизнь коротка — в те времена ее средняя продолжительность была вдвое меньше, чем сейчас, — и к тому же полна превратностей* среди которых венерические и прочие мучительные болезни. Кровь, грязь, боль — вот оборотная сторона медали, но они придают особую цену сиюминутному наслаждению, которое более не сдерживается репрессивными функциями государства, но строится на чувстве беспокойства у тех, кто не чужд религиозным посылам, пусть и ослабленным.

Знатные люди, располагающие свободным временем, отныне тратят свою энергию на погоню за страстями и на утоление чувственных аппетитов. Поиск сладострастил становится важным фактором их самоидентификации в рамках культуры, четко разграничивающей роли двух полов. Более того, к концу века ролевые различия между полами даже усиливаются, так как жизнь мужчин и женщин отныне протекает в двух радикально противоположных общественных сферах28. Однако эротическая свобода всегда входит в некоторое противоречие с коллективными устремлениями того или иного общества. Она таит в себе разрушительную силу и способна превратить сообщество в неконтролируемый агрегат, механическое соединение неорганизованных и разрозненных элементов, стремящихся получить удовольствие* Чтобы регулировать этот агрегат, нужны тонкие устройства, пришедшие на смену былым запретам. Это теоретическое размышление возникло не само по себе, а в связи с философскими размышлениями эпохи на тему поисков счастья. Проблема счастья занимает все умы, она стала повседневной реальностью. Хотя право человека на физическое удовольствие и не включено в Декларацию прав человека 1789 года, о нем недвусмысленно говорится повсюду. Английская литература века Просвещения, рассуждая о правилах хорошего тона, видит в достойном поведении как цивилизаторскую силу, так и узаконенный и дозволенный источник наслаждений. Для Сэмю-эля Джонсона сексуальные радости — основная услада этого мира. Доктор Эразм Дарвин, дедушка изобретателя теории эволюции, называет сексуальность «самой чистой радостью в чаше жизни, которая стала бы без нее невыносимой». В Лондоне с 1811 по 1820 год, при правлении принца-регента, названного «Принцем удовольствий», все пьют, едят и предаются любви с необычайной легкостью, не вызывая каких бы то ни было суровых нареканий29.

Бернард де Мандевиль (1670-1733), чьи сочинения нещадно критиковались современниками, попытался увидеть проблему в более широком интеллектуальном масштабе. Он был врачом, выходцем из Нидерландов, жил в Лондоне и писал сатирические произведения. С известной долей цинизма он проповедовал стремление к личной власти, славе и почестям. Он считал, что все мора-лизаторские теории лишь прикрывают мощную силу жизнелюбия. Принцип контроля над плотскими желаниями все время будоражил его сознание, и он написал нечто вроде трактата о сексуальной ЭКОНОМИКЕ, который затем подвергся многочисленным переделкам. В 1705 году он вышел под названием «Ропщущий улей», в 1714 году — в расширенном виде под названием «Басня о пчелах: частные пороки и публичные добродетели». В последующих изданиях произведение еще больше расширилось, а затем было переведено на французский язык под названием «Басня о пчелах, или Мошенники, ставшие честными людьми» и снабжено комментарием, в котором говорится, что пороки, коим предаются втайне, могут быть использованы для общего блага30. По мнению Мандевиля, мужчина и женщина всегда разгорячены вожделением и постоянно стремятся утолить свой сексуальный голод. Соответственно, все общественные установления основаны на лицемерии. Мандевиль отнюдь не порицает плотские вожделения, но предлагает принять их, так как человеческому существу свойственны стремление к наслаждению, тщеславие, честолюбие, просто общество должно контролировать проявления этих склонностей. Так, если поставить эгоизм каждого на службу обществу в целом, частные пороки можно обратить во всеобщее благо. Человеческое общество представлено у автора в