Начало светлеть небо. Синеву его разорвал ярко-розовый лучик, сгреб ее в свои ликующие дрожащие световые пальцы.

Рассвет! А у меня на руке — кольцо.

Кто-то пришел во двор, открыл кран, полилась вода. Этот кто-то стоял у крана, зевал. А вода все лилась, лилась. Выплеснулась наружу и стала — лужей.

Лужа! А у меня кольцо.

Сверкнула лужа.

По двору прошел человек.

Сегодня мне восемь лет! У меня день рождения. И у меня — кольцо.

Среди солнечной мути оживал город. Внизу сквозь нежные ветки дерева пробивался свет. Кое-где виднелись неровные арабески светящихся окон. Нет, это не электричество: это в стекле отражалось солнце.

Помнится, я прижалась к окошку лбом.

Все спали. Я стояла недвижная, широко раскрыв глаза, и смотрела во двор, переполненная русалочьей, что ли, мечтательностью. Короткие мои пальцы легли на стекло окна. На левой руке сверкало колечко.

В апреле мой день рождения. Апрель на юге — месяц цветов, сирени и роз. Весь наш дом переполнен розами и сиренью. И еще я помню — мороженое. И еще — кто-то сыграл на пианино «Молитву девы». И запах цветов — густой и терпкий. Хохот. Печенье в столовой. И мне восемь лет...

 

Апрель. Германия. Я проснулась и вспомнила... Да, да... В этот день.

Прибежала с нижнего этажа моя подружка, другая переводчица. Женя. Принесла цветы. И отрез.

— Вот пройдоха! Где ты разжилась? (Наверно, ей помогал Пауль.)

Фрау Соббота шила мне первое за время войны гражданское платье. Шерстяное. Узкое. С белым воротничком и клетчатым голубым бантом. Она обещала, что нынче платье будет готово.

А туфли? Как же так, в платье и в сапогах?

Яркий звенящий день. Все вокруг ликовало (мой день рождения!).

Парадное фрау Соббота вспыхивало солнечными треугольниками, ложившимися на ступеньки лестницы.

Я осторожно толкнула дверь. (Ведь она же не закрывала входную дверь.)

— Фрау Соббота!

Молчание.

— Фрау Соббота!

Я тихонько прошла в столовую.

На столе — мое шерстяное платье. А рядом туфли! И вдобавок белье, расшитое розочками. И — цветы.

Стол именинницы. Вот еще отрез из пестрого шелка!

Чего только не доведется пережить военному человеку! Я стояла опустив руки. Мне... восемь лет.

— Спасибо... Не знаю, как вас благодарить!

— Да полно!

— Ведь это праздник. Первый за всю войну.

Мне бы к ней броситься и обнять ее.

Но наша армия шла к Берлину. Я все же была не в силах поцеловать немку.

Повернувшись спиной к окну, стояла она и ласково улыбалась. Лицо ее было бледно (ей тоже в голову не приходило обнять меня и расцеловать).

— Поздравляю вас, фрейлейн лейтенант.

— Спа... спа... спасибо.

Мой день. День цветения. Апрель. День молодости. И солнца на улицах Фюрстенберга. Как забыть? Не хочу забыть.

 

Вечером я принесла фрау Соббота спирту — мне его помог раздобыть комендант Пауль. В мой день рождения, надо думать, как следует напились ее сын и муж.

День рождения так день рождения!

 

Когда мы уезжали и я пришла попрощаться с ней, за мной шагало шествие: Элли, Кетэ и Женя.

Мы ей несли продукты. Элли — большой мешок с не очень качественной мукой. Тогда все это представляло собой большую ценность. Горел Берлин. Наши солдаты, вынимая из вещмешков колбасу и хлеб, отдавали продукты немецким детям.

Свидетельствую. Я-то свидетель времени. Слышите? Я — эпоха.

Продукты для фрау Соббота достал «благодетель» — комендант Пауль. Среди них было масло, роскошь неслыханная!

Мы шли по улицам Фюрстенберга. Шествие... Все оглядывались на нас.

Мы поднялись по лестнице. Мы толкнули дверь. Вошли. И в полном молчании: Женя — масло на стол, Элли — мешок с мукой, Кетэ — водку (обменный фонд).

Фрау Соббота стояла у входа в комнату. Не сказала ни слова, чуть улыбаясь, глядела на нас. На меня.

Она уже знала: я уезжаю.

— До свидания.

— Желаю вернуться домой... здоровой. К матушке. Выйти замуж. Любить...

...Движение легчайшее. Как рябь на гладкой воде. И... обе остановились.

Не обнялись.

Этого мы еще не могли.

Всего лишь только движение — рывок друг к другу.

И все.

— До свидания.

— Желаю счастья.

21

...Среди прочих наук существует наука — стратегия, я имею в виду стратегию военную.

В этой науке принимаются во внимание численность вооружения, количество людей, которыми в данный момент располагает армия или флот, рельеф местности и многое другое, чего я не знаю и знать никогда не буду не только по той причине, что не проходила этой науки, но и по складу личности, то есть совершенному отсутствию способности к подсчетам. Мне эти способности не требовались ни в мирной жизни, ни на фронтах...

Но, пролистав сегодня у своего рабочего стола книгу жизни, книгу войны, я бережно дотрагиваюсь до ее страниц.

Флот помогал сухопутным частям перебираться через водные переправы; флотилия помогала армии в переправах с великим и даже поражающим искусством и мужеством. Об опасностях говорить не стоит: опасность для моряка была абсолютной нормой.

Мужество воевавших матросов оказывалось иногда сверхъестественным. Известно, что один из них, имени которого я называть не стану, поскольку это не очерк, довел свой глиссер до самого Берлина, раненный сперва в одну руку, потом в другую, а после этого в голову. Вел он глиссер один. Все на транспорте были мертвы. Однако вслед за глиссером волочился плот. На прицепе. На плоту стояли солдаты. Армейцы высадились на берегах Шпрее.

Глиссер уперся в сушу в центре Берлина, и довел его... мертвый моряк. Он умер, направив штурвал в последний раз и в нужную сторону. И глиссер дошел куда надо, управляемый мертвыми руками мертвого моряка.

Другого подхода к центру Берлина не было. Бросок. Здесь много решала оперативность.

Военные резервы флотилии, по существу, ничтожны. Но она, флотилия, должна была и могла проходить реки Одер, Шпрее и другие. Я не буду сейчас вдаваться в географические и стратегические подробности боев.

Пройти по реке может транспорт только речной, не морской — флот «москитный».

Его — то есть речные транспорты, «москитный» флот, — не раз доставляли к месту боев из глуби России эшелонами (сушей!). Речные крошечные суда всех видов, всех сортов и мастей.

Моя книжка ни в малейшей мере не претендует на то, чтобы стать учебником. Да и, кроме того, при моей технической некомпетентности я рискую наделать множество ошибок, неприятных для специалиста.

Мой рассказ не повествование о том, в какой именно мере мы, то есть флотилия, участвовали во взятии столицы врага.

Об этом расскажут другие.

Флотилия тоже брала Берлин. Вот и вся недолга.

Мы, то есть флотилия, участвовали во взятии Берлина так же, как части армии. Флотилия вышла на реку Шпрее, то есть в Берлин; вышла, верней, ворвалась всеми силами мужества, умения и мускулов, отданных стране и победе.

— Пожалуй, что так.

Для такого технически неподкованного человека, как я, этот ответ во всех отношениях исчерпывающий. Чего с меня взять?

Для меня важны жизни, и только они. Важен хоть малый, хоть слабый, но взлет человеческого усилия — не поддающийся никаким анализам, никаким измерениям, стратегиям, тактикам.

Люди! Это они проходили реки со взорванными мостами; пересекали водные бассейны — фактически непроходимые; проскальзывали по рекам, где немцы взорвали шлюзы.

Однако спроси моряка:

— Ну, а как вы этого, черт возьми, достигли?

Моряк ответит:

— Извиняюсь, конечно, нельзя ли еще кусочек селедочки? Э-эх, славная водка. У-уф! Пошли помаленечку, что ли, за ваше здоровье, товарищ. И благополучие.

 

1973 год.

Передо мной — герой. Он один из тех, что врывались в Берлин на катерах. Я с трудом его разыскала.

Каким славным мне кажется лицо моряка — простое и доброе. У него недостает одного переднего зуба.