- Хорошо. Хорошо, - наконец перестал посмеиваться Игорь.
Иггивлад готов был продолжать:
- Да, так вот… Снарядил солнце-князь десять тыщ ладей…
- Нет-нет-нет! – вновь захрюкал от смеха Игорь. – Хватит уже! Это ты потом мне расскажешь.
Когда гусли починишь. Теперь спать пора.
А на следующее утро, когда князь вышел из юрты, проспав добрый час лишнего, - вся обозримая на этом берегу степь была черна от воистину не поддающихся никакому исчислению полчищ степняков. И сердце Игоря возликовало.
К
иев показался Добраве чудом негаданным. Никакие рассказы не могли сравниться с тем, на что смотрела она теперь своими глазами. Не раз приходилось слышать ей о том, что есть далеко за морем такие города, где хоромы до неба стоят, перед теми хоромами цветы растут невиданные, все дорожки там торные, гладкие, и народу там видимо-невидимо всякого, а прозываются те города Царьград и Александрия, - так вот, как ни хороши те грады заморские, а Киев град все их больше и краше. Не видела Добрава ни Царьграда, ни Александрии, но и без того, крутя спервоначалу по сторонам головой, не могла никак в себя прийти.
Что и обещал князь, через несколько дней после того, как они вступили в закон, прибыли из княжеского становища девять человек верхами, а с ними еще один с возком, запряженным толстенькой коротконогой кобылкой мышастой масти. Привезли они Добравиным отцу и матери немало неоцененных вещей, среди которых было даже новенькое орало с блестящим металлическим лемехом. И поскольку свадебный чин ладить не с кем было, - отправилась Добрава в жизнь новую без встречи жениха у коня, без дружек, без свахи, без убруса 771, без свадебной постели на ржаных снопах с караваем в головах...
А еще раньше того, когда молодайка объявила наутро своим родным о том, как распорядилась ею судьба, - отец, тот просто за голову схватился, ведь Добрава была старшей, был мальчик еще, Борщ, но он прошлой зимой семи лет помер от болей в животе, потому что вовремя нигде камня магнита не могли найти – хворь оттянуть, и вот теперь оставались в семье три малолетних девки, двух, трех и пяти лет, проку от которых в любой работе было немного. Да и село ждало, что этим летом оженится на ней Словиша, Пересветов сын… И вот к полудню уж все сельчане были взбутетенены исключительной новостью. Стоило Добраве отправиться за водой к реке или к Святому источнику, уж по дороге туда и обратно нельзя было встретить меньше десятка единоплеменников, в основном, понятно, баб и девок, которые просто падали на нее, как соколы на утицу, с одними и теми же расспросами. Некоторые повторяли этот труд и дважды, и трижды.
- Так что, правда, что ли, что князь на тебе женился, или врут люди? – возбужденно грохотала вечно мрачная высоченная и здоровенная настоящая богатырка Брячислава.
Добрава при всех расспросах только кивала или ограничивалась односложными ответами.
- Вот нашла ты себе мужа! – с необъяснимой ненавистью в словах бросила великанша. – Ну будет у тебя на три плахты больше. Так он же дома два дня в году бывает, - повернулась спиной и пошла прочь.
Но зато каким успехом пользовалась новая жена князя у молодых девиц, как раз озабоченных вопросом близкого замужества, в глазах которых Добрава сделалась просто сказочной героиней, удостоившейся баснословной удачи. С подобострастным заревом в глазах они требовали все новых и новых подробностей ее истории, на которые, надо признать, счастливица, действительно, была слишком скупа, все просили погадать для них на суженого, хоть на божьей коровке.
И Добрава вновь ловила для очередной подруги красного жучка, садила той на палец. А та, высоко подняв дрожащую руку, запинаясь, шептала жарко:
- Коровушка-буренушка, скажи, где мой жених живет? Коровушка-буренушка… Ах! Ты видела?! Она к дому Милована полетела! Она к дому Милована!.. Добравушка, я, верно, тоже скоро со своей волей девичьей распрощаюсь!
А дома все шло, будто ничего и не менялось. Поскольку дни пролетали праздничные, на работу особенно не налегали, но все равно приходилось и на огород заглянуть, и пойти с отцом сети проверить, да и светлыми вечерами попользоваться – за прялкой посидеть иной раз в избе, поскольку заслонка с единственного окошка в четыре на девять вершков 781по-летнему была снята, и света для работы хватало, а то прямо на траву прялку вынести. И, кабы не бухтение - невнятные сетования отца да завистные глаза и нарочито жалостные речи матери, которыми она, как всякая мать, чье родительское превосходство было сокрушено обретением роженым дитятком суверенности, тщилась уязвить теперь не зависящее от нее счастье дочери, - так будто жизнь домашняя и не выходила из своей проторенной стези.
И все-таки эта маленькая изба, наполовину врытая в землю, с одной дверью, с одной, понятно, каморой, где помимо шестерых человек еще каким-то чудом умудрялась помещаться и круглая глиняная печь (ох, как же угарно бывало от нее зимой!), и два ларя, и погреб, это беспритязательное жилище, точно такое же, как у любого другого сельчанина (ведь избы ладили всем миром, как и поля орали, ставили переметы на птиц, косили, провожали зимы и встречали весны), вдруг показалась Добраве настолько с ней сращенной, что никогда не допустит до расставания. И становилось ей в эти минуты так больно и сладко на душе, что глупые слезы сами собой выползали из глаз, и она только успевала смахивать их украдкой, чтобы никто из родных того не приметил.
До своего отъезда со Словишей они видались дважды, но оба раза коротко, едва по десятку слов друг другу сказав. Да и непригоже теперь было ей, чужой жене, с парнем балясы точить. Второй-то раз, вроде разговор подольше вышел. Это, когда Богомилом с Торчиным и с прочими волхвами, возглавлявшими дружины русальцев, пели купальские 792гимны на великих игрищах. Ну, а Словиша, как молодой волхв-гусляр (тут его и в ватафины произвели), ясно, был средоточием всеобщего внимания. Собственно, на него да на Добраву весь мир только и смотрел. Но, когда пляски начались, игры, костры разожгли, пивом всех обнесли (всяк сам себе ближе), тут уж можно было и словом перекинуться. Хоть Добрава и не очень-то стремилась к тому, но чувствовала она, что слово их последнее все же должно остаться добрым.
- Может, ты сердце против меня имеешь? – проводя хвостиком сорванного березового листка по ярким губам, весело расцветавшим на круглом лице, верно, ставшем за эти дни еще красивее, таинственно и вместе с тем не без достоинства проговорила Добрава, когда Словиша будто случайно проходил совсем рядом от нее вослед за праздничной толпой, двинувшейся к холму Рода на братчину. – Тогда прости… Не враг я тебе.
Тот остановился. Коротко глянул на нее нарядную, с дождевыми ряснами 803, спускавшимися на грудь от невысокого кованого венца с купальскими знаками огня и воды, в бранной 814паневе, обтягивавшей круглые бедра, на которых лежали концы пояса с вышитыми ящерами, глянул на нее, прислонившуюся ровной неширокой спиной к атласному стволу молодой березы, - отвел глаза.
- Да я и думать уже о том забыл! – сказал в ответ, глядя в сторону, и поправил съехавший на ухо
привядший венок из лиловых кисточек шалфея и бледно-желтых мальв.
- Забыл? – крохотной обидой отозвались в ее душу те слова, хоть и понимала она, что никакого
права у нее на обиду и быть не может. – Быстро же ты забыл.
- Да уж не быстрее, чем ты забыла…
Он хотел присовокупить слова «свои обещания», но в том то и дело, что никаких обещаний ни с ее, ни с его стороны не было.
- Видишь ли, мы ведь все думаем, что сами как хотим, так своей жизнью и вертим. Ан-нет! Все
от Бога, - пересказал он слышанные от Богомила слова. – Так что…
- Словиша! Эу-у, Слови-ша! – вынырнул откуда-то из-за высокорослых зарослей борщевика
жизнерадостный окрик. – Ты на чужих жен не заглядывай! Хватай свои яровчаты 821, - догоняй, давай, а то беседу без тебя ведь не начать…