Рассказ о часовом не был отделан и остался без применения. Анекдот же о сенаторе был перебелен в Болдинском беловом автографе, где примкнул непосредственно к рассказу о посылке царем генералов (после стиха 219 окончательного текста: «… И дома гибнущий народ»), но тут же был перечеркнут. С этим связана еще одна мелкая, но не маловажная переделка в той же рукописи БА — в ней стихи, соответствующие стихам 190-199 окончательного текста, дважды перерабатывались, и вторая редакция их читалась так:
И страх и смех! Как воры, волны
Полезли в окна; с ними челны
С разбега стекла бьют кормой.
Мосты, снесенные грозой,
Обломки хижин, бревна, кровли,
Запасы лакомой торговли,
Пожитки бедных, рухлядь их.
Колеса дрожек городских,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по городу.
Определение «И страх и смех!», данное здесь впечатлениям от наводнения, и позволило Пушкину поместить далее анекдот о сенаторе графе Толстом. Но вскоре, при составлении второго белового, Цензурного автографа, поэт, чувствуя несоответствие «смеха» и анекдотов общему нарастающему трагическому тону поэмы, зачеркнул слова «И страх и смех!», заменив их и все связанные с ними стихи другими словами:
Осада! приступ! злые волны
Как воры, лезут в окна. Челны
и т. д.
Эта редакция и вошла в окончательный текст (стихи 190-199).
Рядом отдельных набросков, относящихся к наводнению, кончается связный черновой текст в первой тетради (ПД 845). Эти последние отрывки написаны уже в конце октября (около 26-го, судя по тому, что в правом столбце той же страницы записано вчерне начало третьей части «Анджело», законченного перепиской 27 октября). Затем, пропустив две страницы (15 об. и 16), уже занятые написанным ранее стихотворением «Сват Иван — как пить мы станем…» и иллюстрацией к нему, Пушкин на обороте 16-го листа продолжает обрабатывать черновой текст эпизода об Александре I и его генералах и тут же возвращается к Вступлению поэмы; на л. 16 об. находится запись, соответствующая стихам 39-42 окончательного текста: [466]
И перед младшею <?> <столицей>
Померкла старая Москва
Как перед новою <?> Царицей
Порфироносная Вдова.
На л. 17 читается запись, относящаяся также к Вступлению и соответствующая стихам 48-58 окончательного текста:
Когда я в комнате моей
Пишу читаю без лампады
и т. д.
Кончается запись недописанными, лишь начатыми стихами:
И не пуская тьму ночную
На голубые небеса
На этом заканчивается черновик «Медного Всадника» в первой рабочей тетради (ПД 845, бывш. ЛБ 2374), и он переходит в другую, вторую тетрадь, так называемый «сафьяновый альбом» (ПД 839, бывш. ЛБ 2372), [467]хотя в первой шли далее незаполненные листы. Чем это объяснить?
Нам представляется вполне справедливым мнение О. С. Соловьевой, считавшей, что Пушкин стал переписывать Вступление в первую беловую рукопись БА (где конец его помечен «29 октября») «когда черновик поэмы был далеко еще не закончен, и, чтобы не прерывать черновой работы, перешел в другую тетрадь — так он мог работать параллельно. Последние наброски стихов „Вступления“ на л. 17 альбома ЛБ № 2374 делались, вероятно, или непосредственно перед переписыванием вступительной части, или в самом начале его. Как бы то ни было, можно с уверенностью сказать, что 29 октября все записи, относящиеся к „Медному Всаднику“, в этом альбоме были закончены». [468]
Начиная записи во второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372, л. 54 об.), Пушкин вернулся к некоторым отрывкам, уже набросанным в первой. Записи начинаются речью об имени героя поэмы, т. е. стихом 108 окончательного текста:
Мы будем нашего Героя
Звать этим именем — оно
Звучит приятно, с ним давно
Мое перо к тому же дружно…
Текст здесь значительно более обработан, чем в черновике первой тетради, и представляет собою, очевидно, посредствующее звено между текстом первой тетради и перебеленным текстом БА. Замечательно, однако, то, что в начале этого нового черновика поэт несколько раз, как будто невольно, возвращается к давно оставленному «Езерскому» и вводит в новую поэму — вероятно, по памяти — несколько отрывков. На этой первой странице второй рукописи мы читаем:
наш Герой
Живет [под кровлей] в чулане — где-то служит —
Дичится знатных и не тужит
Что дед его Великий муж
Имел 16 т<ысяч> душ!..
Последние два стиха зачеркнуты — очевидно, поэт не хотел углубляться в родословную своего героя, от которой он отказался уже в первом черновике. Перевернув лист, он на следующей странице (л. 54), после быстрой и словно нетерпеливой переработки, наметил стихи, соответствующие стихам 184-189, т. е. началу наводнения, описание которого здесь читается приблизительно так:
Бежало все и скрылось вдруг —
[В широкой округ]
[Навстречу ей] слились каналы
[И захлебнулися подвалы]
И всплыл Петрополь как тритон
По пояс <в воду погружен>
Последнее сравнение «Петрополя» с тритоном, дважды намеченное еще в первой рукописи (на л. 13 об.), доводится таким образом через второй черновик и первую беловую рукопись, Болдинскую, до окончательного текста.
Непосредственно за этим отрывком, отделяясь от него чертой, следует другой, уже намеченный в первом черновике, а здесь переписанный набело, причем в него введены слова, определяющие двойственность первого впечатления от наводнения — сочетание ужаса с комическими сценами:
И страх и смех — средь улиц челны
Стекло окошек бьют кормой…
Переписанные без изменений в первую беловую рукопись (БА), эти стихи там, вероятно, при составлении второй беловой (ЦА) подвергнуты были переработке, причем, как уже сказано выше, слова «И страх и смех» были вычеркнуты, а потом уже в ЦА заменены другими, без намека на «смех», на что-либо комическое.
На следующей странице мы видим вновь записанные вчерне и, вероятно, по памяти, отрывки из «Езерского» сатирического и полемического характера, связанные с предшествующим отрывком о герое поэмы, Евгении, который «не тужит» о былом богатстве своего деда:
[Не знает он, в каком Архиве]
О том, что в тереме забытом
[В пыли гниют его права]
*
Вас спесь боярская не гложет
И век вас верно просветил
Кто б ни был etc.
*
От этой слабости безвредной
Булг.<арин> отучить <?> не мог
Меня (хоть был он очень <строг>)
Эти три наброска, внезапно возникающие посреди описания наводнения (тетрадь ПД 839, л. 53 об.), представляют собой реминисценции из разных строф «Езерского» в более или менее переработанном виде. Первый — из строфы IX:
Где в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава.
Второй — из строф V и VI, где обрывается родословие Езерских, причем начало строфы VI дано здесь сокращенно:
Кто б ни был <ваш родоначальник,
Мстислав Удалый, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно…>
Третий не имеет соответствий в «Езерском», но это, возможно, объясняется тем, что многие черновые тексты этой поэмы не сохранились.
Наконец, два двустишия описательного (а не сатирического или полемического) характера перенесены Пушкиным в несколько переработанном виде из «Езерского» в описание ненастного осеннего вечера, когда безумный Евгений, спящий на Невской пристани, просыпается и идет «бродить». Первое двустишие — сравнение «мрачного вала», который бьется о пристань,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей, —
подсказано, очевидно, I строфой первоначального текста «Езерского» (в тетради ПД 842, бывш. ЛБ 2373, которую Пушкин имел с собою в Болдине). Второе двустишие, оставшееся лишь в черновике, где оно было между стихами 386 и 387 окончательного текста:
Бедняк проснулся. Мрачно было
Взамен уга<снувшей> за<ри>
Светили тускло фо<нари>
Дождь капал, ветер выл уныло, —
находится в той же I строфе первоначального текста «Езерского» и в других набросках его вступления.
Этим заканчиваются возвращения в «Медном Всаднике» к оставленной незадолго до него «сатирической поэме» в «онегинских» строфах «Езерский». В чем смысл и значение этих возвращений?
Нужно думать, что при самом начале работы над «Медным Всадником» в Болдине Пушкин не имел в виду возвращения к оставленному незадолго до того «Езерскому». Но, начав создавать образ своего героя, Евгения, для чего он воспользовался вступительными строфами «Езерского» (или, более всего, строфою в первоначальной рукописи — ПД 842, л. 19), он стал думать о значительном расширении своей темы — о введении в нее родословной старинного, знатного дворянского рода, последним отпрыском которого является герой новой поэмы — Евгений. Вероятно, родословная должна была войти в сжатом виде, далеко не так подробно, как в «Езерском»; на это указывает, по-видимому, отрывок о подражании Байрону и о писателях-дворянах, находящийся посреди первой черновой рукописи «Медного Всадника» и отнесенный ошибочно С. М. Бонди к «Езерскому» ( Акад., V, 417). Но как бы то ни было, родословную было предположено ввести. Вместе с тем поэт хотел дать и более подробную характеристику своего героя («Он был чиновник небогатый… А впрочем гражданин столичный…» и т. д.), и это влекло за собой спор с критиком о праве поэта взять героя не из «великих людей» (каких Пушкин не видел в современности), а из мелких чиновников, т. е. «ничтожного героя».
Таким образом, мы видим здесь процесс, обратный тому, какой представляли себе Анненков и другие исследователи, включая Брюсова, до 1930 г. (о чем мы говорили уже выше): «Медный Всадник» никогда не был «второй частью», отколовшейся от первой (т. е. от «Езерского»); наоборот, он, возникнув независимо от «Езерского», в ходе работы над ним Пушкина должен был воспринять некоторые элементы оставленной поэмы. Но поэт тотчас увидел, что включение в «Медный Всадник» этих элементов неправомерно расширяет вступительную часть новой поэмы и нарушает ее композицию, а кроме того, их полемический и сатирический характер, полный иронии, никак не соответствует самой сущности замысла, нарушает его сдержанно-трагический тон, заявленный в заключительных стихах Вступления, открывавших «повествование» об «ужасной поре» и обращенных к «сердцам печальным», т. е. к читателям, быть может и далеким от литературно-общественной полемики, но умеющим глубоко и по-человечески чувствовать «горестный рассказ» о наводнении.