После этого необходимого отступления вернемся к рассмотрению работы Пушкина над черновым автографом «Медного Всадника».
На пятой странице черновика (л. 9 об.) мы видим возвращение к описанию города, т. е. ко второй части формулы «Где прежде (было), ныне там (есть)»:
В гранит оделася Нева —
Густозелеными садами
Ее покрылись острова
Мосты повисли над водами…
И вслед за этим начинается лирическое обращение поэта к городу, сначала отрывочное и словно неуверенное, где все только намечено и зачеркнуто:
Люблю тебя, Петра столица
Созданье воли Силача <?>
Люблю твой правильный…
Этот набросок здесь же обрывается, начинается вновь и принимает почти законченный вид, как начало обращения:
<Люблю тебя> Петра творенье
Люблю твой стройный строгий вид
Невы державное теченье
Ее прибережный гранит
*
Твоих оград узор чугунный
И зелень темную садов
И летний блеск ночей безлунных
И бури темных вечеров
*
Люблю воинственные станы
Люблю поутру
На шумных улицах твоих
Встречать лоскутья боевые
Знамен изорванных в боях
Здесь, по-видимому, наступил перерыв в работе над поэмой. На следующей странице (л. 10 тетради) Пушкин начал набрасывать черновик стихотворения, посвященного спуску военного корабля со стапелей Адмиралтейства на Неву — картине, навеянной ему тем же Вступлением к поэме и неразрывно связанной в его сознании с военно-морской, созданной Петром столицей:
Чу пушки грянули — кораблей
Покрылась [облаком] крылатая станица
Корабль вбежал в Неву <и> гордо <?> средь зыбей
Качаясь, плавает, как птица
Ликует русский флот —
( Акад., III, 301 и 900)
Оборвав на этом черновик, перенесенный затем на другой отдельный лист, вырванный из той же тетради ( Акад., III, 901), Пушкин непосредственно за черновым наброском начинает Первую часть своей поэмы. Начало это замечательно тем, что текст его представляет собою переработку вступления к «Езерскому», наиболее близкую к его однострофной редакции, как она сложилась в черновой рукописи «Родословной» героя в тетради ПД 842 (ЛБ 2373). На то, что это переработка другого, прежнего и хорошо известного автору текста, указывает сокращенная запись первого стиха:
Над омрач. П. —
т. е. «Над омраченным Петроградом».
Наиболее существенными отличиями являются замена сравнения бурной Невы, бьющейся,
Как челобитчик беспокойный
Об дверь судейской, —
сравнением ее с больным, мечущимся
В своей постеле беспокойной,
а также, разумеется, переработка «онегинской» строфы «Езерского», с ее твердо установленным расположением рифм, в бесстрофное, вольно рифмующееся целое. Последнее двустишие обработано особо на той же странице, причем в этом отрывке возникает впервые и имя героя:
<И ветер дул печально воя>
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой
(Так будем нашего Героя
Мы звать — затем что мой <язык>
Уж [к] звуку этому привык)
Отметим, что при переработке Пушкин хотел сделать своего героя поэтом:
В то время <мой> сосед-поэт,
или в другом варианте:
В то время молодой поэт
Вошел в свой [тесный] т<ихой> <?> кабинет
Но от этого намерения Пушкин в дальнейшем отказался, оставив своего героя просто чиновником; «бедный поэт» упомянут позднее лишь эпизодически, как тот неизвестный, кому хозяин «отдал в наймы, как вышел срок», «пустынный уголок», где жил когда-то исчезнувший Евгений (стихи 358-360). И в конце поэмы, описывая «пустынный остров» на взморье, посещаемый лишь рыбаками, он продолжает (в черновой и в первой, Болдинской беловой рукописях):
Или мечтатель посетит
Гуляя в лодке, в воскресенье,
Пустынный остров…
Но позднее, создавая вторую беловую (Цензурную) рукопись, он заменил «мечтателя» «чиновником» (стихи 469-471), что соответствовало общей тенденции к снижению и прозаизированию образов, связанных с героем.
Установив имя своего героя («Евгений молодой»), Пушкин начинает ряд набросков с целью расширить содержание поэмы за счет включения в нее разнородных элементов, уже обдуманных и обработанных в недописанном и оставленном «Езерском». Прежде всего он стремится ввести родословие древнего и знатного рода, к которому принадлежит герой, не получивший фамилии (возможно, что он должен был называться уже привычной для автора и вошедшей органически в родословие фамилией — Езерский); всего вероятнее, родословная должна была бы войти в новую поэму не полностью, как было в строфах II-VIII «Езерского», а сокращенно, в извлечении. Вместе с тем Пушкин хотел подробнее описать и подчеркнуть общественное положение героя — бедного мелкого чиновника, а также ввести элементы полемики, широко развитой в «Езерском», по поводу отношения современных дворян к своему историческому прошлому, забытому ими, и в особенности по поводу введения в новую поэму «ничтожного героя», вопрос о котором повлек за собой и более общий вопрос — о праве поэта на свободу творчества. Все эти наброски показывают сомнения и колебания автора, ни один из них не получает развития и тем более законченности. Попытки расширения облика героя наблюдаются на протяжении почти всей черновой рукописи Первой части поэмы, вплоть до того момента, когда Евгений, сидя «на звере мраморном верхом», с ужасом всматривается в картину наводнения (стих 220 и сл.).
Уже на обороте л. 10 тетради, в которой начат черновик «Медного Всадника», можно прежде всего выделить вопрос к читателю:
Угодно знать происхожденье
И род и племя и года, —
относящийся к герою новой поэмы — Евгению. Эти стихи зачеркнуты, но тут же мы читаем набросок начала родословной:
мой Евгений
Происходил от поколений
Чей дерзкий парус средь морей
Был ужасом минувших дней
Изложение родословной — очевидно, подобной родословной Езерских — не продолжено (и в отличие от «Езерского» Пушкин в новой поэме не имел, вероятно, намерения дать его подробно и довести хотя бы до Петра I), но тут же поэт, забегая, так сказать, вперед, вводит полемическую тему — о социальном происхождении современных писателей, русских и западноевропейских, начиная с Байрона. Вопрос этот связан с родословной героя поэмы: речь идет о праве или, скорее, обязанности писателей-дворян интересоваться своим родом и родом своих героев и, более того, о значении дворянства для русской и западноевропейской литературы. Посвященный этой теме отрывок вызывает особое внимание, так как содержание его и назначение подвергаются различным, даже противоположным толкованиям. Он читается так:
К тому же это подражанье
Поэту Б<айрону>. Наш лорд
(Как говорит о нем преданье)
Не то<лько> был отменно горд
Высо<ким> <?> даром песнопенья
Но и рожденья
Ламартин
(Я слышал) также дворянин
Юго, не знаю.
В России же мы все дворяне,
Все, кроме двух иль трех — зато
Мы их и ставим ни во что.
С. М. Бонди видел в этом наброске неотделанную «онегинскую» строфу, в которой после начала 9-го стиха — «Юго, не знаю» — оставлен пробел для ненаписанных двух стихов — 10-го и 11-го. На этом основании он в комментариях к «Езерскому» и «Медному Всаднику» отнес отрывок к «Езерскому» [456](так он и напечатан в академическом издании — Акад., V, 417). Напротив, О. С. Соловьева считала, что он «не мог быть онегинской строфой, предназначенной для „Езерского“, но отражал определенный момент развития замысла „Медного Всадника“ и потому должен печататься среди его черновиков». [457]Необходимо, по нашему мнению, согласиться с последним утверждением: едва ли возможным представляется возвращение к оставленному «Езерскому», отдельные отрывки которого Пушкин в первой половине работы над «Медным Всадником» хотел и пробовал применить для новой поэмы, перерабатывая их не только по форме (перестраивая «онегинские» строфы в бесстрофные стихи с вольной рифмовкой), но и по существу, набрасывая отдельные места заново и дополняя мысли, содержащиеся в «Езерском», а иногда просто пересказывая их. При этом разнородные темы, словно от желания автора поскорее высказать их, перебивают одна другую, едва наметившись.
Так, после начатой, но тотчас оставленной и наполовину зачеркнутой родословной Евгения следуют отделенные чертой слова:
Он был столичный
И далее — прежняя тема, связанная с интродукцией: «Домой пришед». Обе эти строчки зачеркнуты, после чего следуют рассуждения о Байроне и других писателях-дворянах. Текст (как во всем черновике «Медного Всадника», за малыми исключениями) идет в два столбца, и в правом (втором) столбце на л. 10 об. после слов, приведенных выше, — «Угодно знать…» и т. д. идут наброски, определяющие общественное положение п личные свойства героя:
Он был чиновник [небогатый] очень бедный
Безродный круглый сирота
Собою бледный, рябоватый
Как согласовать второй из этих стихов («Безродный, круглый сирота») с родовитым дворянским присхождением героя? Очевидно, имеется ввиду не его родословная, не предки, а то, что он последний в роде, обедневший, оставшийся сиротой, забывший о своих предках и об историческом прошлом своего некогда знатного рода. Это представление о герое мелькает уже в одном из черновиков «Езерского» ( Акад., V, 410):
Но о прошедшем очень мало
Ив<ан> Ез<ерский> помышлял
Лишь настоящего алкало
В нем сердце…
Теперь та же мысль, вновь возникнув, развернута далее подробно, на материале того же «Езерского»: Евгений
Без роду-племени, связей
Без денег — то есть без друзей —
На следующей странице тетради (л. 11) раскрывается его ординарность, принадлежность к толпе (или «тьме») подобных, то, что является характерной чертой «ничтожного героя» и сливает его с массой таких же «читателей», к которым иронически обращается поэт:
А впрочем гражданин столичный
Каких встречаете вы тьму
От вас нимало не отличный
Ни по лицу ни по уму —
Как все он вел себя нестрого
[Как вы писал отменно много]
Как вы о деньгах думал много
Как вы сгрустнув курил табак —
Как вы носил мундирный фрак