О’Мэлли задрожал, услышав ее поступь. На секунду выхваченная внутренним огнем истинная порода взяла в нем верх. Почти, еще чуть-чуть — и он повернет назад.

И тут ирландец заметил в тусклом свете припавшую к стене его каюты фигуру Шталя, который, сидя на корточках, прислушивался к звукам, что доносились оттуда. Контраст вызвал почти непереносимую боль. Словно после органных аккордов вдруг раздалось дребезжание пустых консервных банок. О’Мэлли моментально понял, что за сила удерживала его все это время: скептицизм Шталя, его страх.

— Вы! — воскликнул он шепотом, но почти в голос. — Что вы тут делаете?

Он с трудом помнил, что тогда говорил. Доктор выпрямился и на цыпочках подошел к нему. Движения его были поспешны.

— Пойдемте отсюда, — настойчиво и торопливо заговорил он. — Ко мне в каюту, на палубу, куда угодно, только пойдемте, пока не поздно.

Доктор весь побелел, а голос его дрожал. И рука, ухватившая О’Мэлли за рукав, тоже дрожала.

Они быстро направились по пустому коридору к лестнице. Ирландец не сопротивлялся, двигаясь как во сне. В ноздрях его витал слабый запах — немного терпкий и пряный, как от разгоряченного коня. Ветер на палубе придал бодрости. С удивлением О’Мэлли заметил, что небо на востоке уже начало светлеть. Значит, там, в каюте, часы спрессовались в минуты.

Пароход уже зашел в Мессинский пролив. Справа смутно проступали конусы Этны, посылавшей привет курящемуся на Эолийских островах брату Стромболи. А слева над синевой Ионического моря разливался нежный безоблачный рассвет.

Волшебный час вновь захватил и потряс его. Где-то за этими голубыми волнами лежало то, чего он так страстно желал. Внизу, в душной каюте, сейчас плескалась сама суть очарования столь притягательных для него вещей. И по сию пору уставший мир каждое утро на рассвете вновь вспоминает сияние юности. С трепетом священного восторга ирландец ощутил, что нужно вырваться и полететь навстречу восходу и морю. Устремления его тысячекратно усилились, они должны были осуществиться, отсрочка не могла длиться долго.

По скользким от росы палубам они добрались до каюты доктора, где О’Мэлли бросился на широкий диван — спать. Усталость свалила его, и сон пришел сразу же, а пока он спал, Шталь сидел рядом, укрыв приятеля толстым одеялом.

Хотя О’Мэлли проспал несколько часов, доктор не отходил от него ни на минуту, сидя рядом с карандашом и блокнотом наготове, чтобы точно записать те слова, что срывались время от времени с губ ирландца, правда безрезультатно. Лицо доктора горело от интереса, похожего на нездоровое возбуждение. Даже рука, державшая карандаш, дрожала. Так мог бы вести себя человек, столкнувшийся наконец с подтверждением великой теории, выведенной исключительно умозрительным способом.

К полудню ирландец проснулся. На пароходе, в трюм которого все еще грузили апельсины и мешки с серой в бухте Катании, было пыльно и шумно. Большинство пассажиров сошли на берег и спешили, вооружившись путеводителями и биноклями, либо увидеть статую на могиле Беллини, либо понаблюдать, как течет лава. Над маслянистыми волнами лежала палящая, удушающая жара, и курившаяся вершина вулкана, казалось, плыла в голубой дымке.

На замечание Шталя: «Вы спали восемь часов» — О’Мэлли ответил:

— А мне показалось, что я проспал восемь веков.

Он выпил предложенный ему кофе с булочкой и закурил. Доктор зажег свою сигару. Красные занавески на иллюминаторе не пускали в каюту яростное солнце, отчего внутри было прохладно и сумрачно. Крики грузчиков и помощников капитана, следивших за погрузкой, мешались со скрежетом лебедки. А О’Мэлли прекрасно понимал, что, несмотря на видимую непринужденность перемещения Шталя по комнате, который время от времени обращался к своим книгам и бумагам, доктор не выпускал его из-под наблюдения.

— Да, — продолжал ирландец, наполовину про себя. — Будто бы я заснул в одном мире, а проснулся совершенно в другом, где жизнь тривиальна и незначительна, где люди трудятся как проклятые ради приобретения никчемных вещей, которые они собирают в огромных уродливых домах, без передышки, словно дети, не сознающие, что творят, копят и копят имущество, которым не могут до конца обладать, — вещи внешнего мира, не стоящие ничего и ненастоящие…

Доктор Шталь спокойно подошел и сел рядом с ним. Затем мягко заговорил — доброжелательно и серьезно, положив руку ему на плечо.

— Но, дорогой мой мальчик, — сказал он без тени критики, — не стоит полностью давать себе волю. Это порочные мысли, поверьте мне. Все частности важны — здесь и сейчас, — духовно важны, если такой термин предпочтительнее. Лишь обозначения переменяются от века к веку, вот и все. — Затем, поскольку ответа не последовало, он добавил: — Держите себя в руках. Ваш опыт имеет чрезвычайно важное значение, а возможно, и ценность, причем не только для вас самих, но и… э-э… для других. А то, что случилось этой ночью, стоит записать, если вы способны сделать это, не погружаясь в описание всей душой без остатка. А некоторое время спустя, надеюсь, вы найдете в себе силы рассказать мне немного подробнее…

Совершенно очевидно, что в его душе боролась острая потребность знать с желанием защитить, исцелить, предотвратить опасность.

— Если бы я был уверен, что вы в достаточной мере восстановили контроль, я мог бы взамен рассказать о результатах своего исследования, некоторых… случаев в клинической практике, которые, видите ли, могли бы пролить дополнительный свет на… на ваш удивительный опыт.

О’Мэлли так резко повернулся, что сигарный пепел упал ему на одежду. Наживка была очень заманчивой, но пока былое доверие к доктору еще не восстановилось.

— Я не могу обсуждать то, во что верю, абстрактно, как вы, — через некоторое время с горячностью заговорил он. — Для меня это слишком реально. Ведь бессмысленно обсуждать с рациональной точки зрения то, что любишь, верно? Теперь все кругом спорят, умствуют, строят гипотезы, никто не верит. Дай вам волю, вы изъяли бы мою веру и заместили бы ее какой-нибудь куцей научной формулой, ошибочность которой доказало бы уже следующее поколение. Помните историю с N-лучами[71], открытыми кем-то из вас? Их ведь, как выяснилось, не существовало вовсе. — Он рассмеялся. Затем его раскрасневшееся лицо снова стало серьезным. — Верования глубже открытий. Они вечны.

Шталь посмотрел на него с восхищением и подошел к письменному столу.

— Я гораздо в большей мере на вашей стороне, чем вы думаете, — сказал он примиряюще. — Лишь сильнее раздвоен, вот и все.

— В духе современности! — воскликнул ирландец и, только теперь заметив пепел, попавший на одежду, принялся энергично его стряхивать. — Вы все объясняете с материалистической точки зрения, забывая, что постоянно движущаяся материя — наименее реалистичное из всех представлений.

— У нас с вами различная подготовка, — перебил Шталь. — Я пользуюсь иными терминами, выражаю свои мысли по-иному. Но в основе мы не настолько отличаемся, как вам представляется. Наш вчерашний разговор доказывает это, если вы не запамятовали. Именно такие люди, как вы, снабжают таких, как я, материалом, помогающим продвигаться в их рассуждениях, или умствованиях, как вы с пренебрежением говорите.