«Это совсем не доктор Фелдман, не Макс Фелдман, не мой друг», — хотелось крикнуть ему, но тут он понял, что даже мысли застыли в голове. Воля была полностью парализована. А голова сидевшего перед ним вдруг стала поворачиваться. Поворачивалась она медленно. Под этим новым углом борода приоткрыла шею. Воротничка не было.

Пелэм попытался закричать, взвизгнуть, но у него перехватило дыхание. Ужас окатил его ледяной волной. Юноша дрожал с головы до ног. Причем так сильно, что даже зубы клацали, а ноги отбивали дробь на деревянном полу. Он все так же беспомощно смотрел, ведь страшное зрелище настолько приковало его взгляд, что ни отвести глаз, ни закрыть их он не мог. Причем это демоническое лицо, лишь недавно носившее маску его друга, собиралось меняться дальше. Он это знал. Возможно, предстоящие изменения выдало легкое дрожание щек. Что-то гадкое происходило с кожей. Юноша знал, что сейчас откроются глаза.

Голова повернулась еще немного, она пугающе откинулась на бок. Голую шею пересекали тусклые багровые линии. В тот же миг открылись глаза, пронзая Пелэма ужасным завораживающим взглядом. Это были сверкающие, застывшие глаза маньяка. И вовсе не карие, а черные. Вот они уставились на юношу, в их глубине плескалась смерть. И тут же вся фигура содрогнулась и начала меняться вслед за лицом. Эти метаморфозы происходили с невероятной скоростью, словно в кино. Огромная фигура неожиданно съежилась и истощилась, широкие плечи ссутулились, только черная борода по-прежнему спускалась на голое горло, отмеченное страшными багровыми метками.

Потом фигура поднялась. Без каких-либо усилий покинув стул, человек встал, замер на миг, слегка пошатываясь, потом руки резко вытянулись вперед, открывая взгляду длинные жилистые пальцы, которые рвались к горлу Пелэма. Сияющие, словно фонари, глаза становились все ближе…

Оглушительный грохот, раздавшийся неожиданно, вывел Пелэма из ступора и, казалось, придал ему сил. В дверь кто-то барабанил, яростно трезвонил дверной звонок. Эхо прокатилось по дому. Ужасная фигура хотя и не замерла совсем, но не дотянулась до Пелэма. Самообладание частично вернулось к юноше, разбуженное, возможно, этим самым звонком. Он подпрыгнул, закричал и рванулся к двери. Пелэм добежал до нее, несмотря на то что его ноги заплетались. Лестничные пролеты он преодолел буквально в два огромных прыжка и промчался через холл. Когда он открыл дверь, на пороге стоял доктор Фелдман. Его друг зашел в дом и захлопнул дверь.

«Искренне сожалею, старина, но дела заняли больше времени, чем я предполагал. Вы забыли оставить ключи…» — это было все, что Пелэм услышал, прежде чем темнота накрыла его и он упал на руки своему другу.

Обморок продлился не более минуты. Глоток бренди из фляжки доктора заставил юношу прийти в себя. Затем последовал путаный разговор, вопросы, бессвязные ответы и потом — доктор Фелдман твердо на этом настоял — визит в комнату наверху. Вместе, бок о бок, держась за руки, они вошли в комнату, оказавшуюся совершенно пустой. На чемодане стояли оплывшие свечи, рядом лежали электрический фонарик и пистолет, на полу валялась книга, а друг против друга — пара пустых стульев.

Юный Пелэм, дрожа с головы до ног, белый как мел, не мог сказать ни одного разумного слова. Доктор привез его домой и дал успокаивающую микстуру. Лишь потом, на досуге, он изучил описание той ночи, сделанное юношей. Фелдман сам настоял, чтобы сначала все было изложено письменно. Разговор последовал уже позже. Доктор провел свои собственные исследования, результаты которых остались в его личных записях; но были два факта, которые он не смог объяснить: первый — то, что убийца употреблял наркотики сам и накачивал ими своих жертв, и второй — лицо этого помешанного, что странно, украшала черная борода, и в придачу у него были черные глаза.

Западня

Он принадлежал к той категории неказистых домов, к которым привлекает только окутывающая их зловещая история, а сами по себе они не способны вызвать никакого интереса. Он казался слишком обычным, не обладая какой-либо индивидуальностью, и уж тем более не особенной атмосферой. Основательный и несколько нескладный, он своей громадой возвышался над деревцами парка. Примечательным были лишь его непритязательность и простота.

Его невыразительные окна смотрели с холма на Кентскую пустошь, одинаковую при любой погоде: тоскливую зимой, гнетущую весной и унылую летом. Словно какая-то гигантская рука бросила его здесь и оставила умирать от истощения. Чтобы найти такому дому жильцов, надо было бы очень сильно приукрасить рекламное объявление, но и это вряд ли бы помогло. Кто-то говорил, что душа дома сбежала; другие считали, что она покончила жизнь самоубийством. Последняя гипотеза принадлежала тому владельцу, который потом в библиотеке наложил на себя руки, поддавшись, видимо, дурной наследственности. Два следующих наследника поступили так же, с интервалом в двадцать лет; и не было никаких разумных причин, чтобы объяснить эти три несчастья. На самом деле только первый владелец жил там постоянно, двое других приезжали летом и уезжали оттуда осенью с явным облегчением. Поэтому, когда во владения домом вступил Джон Берли, его теперешний хозяин, с особняком было связано стойкое суеверие, опирающееся, несомненно, на зловещие факты.

Наш век относится к суеверным людям без снисхождения, считая их дураками и шарлатанами, но здравомыслящий Джон Берли такого снисхождения не проявил, пропустив слухи мимо ушей. Он даже не подозревал об их существовании. Он игнорировал их, как игнорировал, скажем, эскимосов, поэзию и прочие стороны человеческой жизни, не имеющие к его личной жизни никакого отношения. Успешный бизнесмен, он занимался только тем, что реально, и общался исключительно с деловыми людьми. Его благотворительность, по большому счету, также имела деловую подоплеку; однако, хотя он это отрицал, все же носила суеверный характер: никому не удается избежать суеверий, они слишком укоренились в нашей жизни. У Берли суеверие принимало такую форму: если он не пожертвует десятую часть своих доходов, то не будет процветать. Этот зловещий особняк, по его мнению, мог бы стать идеальным санаторием.

«Только трусы и лунатики кончают жизнь самоубийством, — откровенно сказал он, когда его намерение подверглось критике. — Я не отношусь ни к первым, ни ко вторым».

И громогласно расхохотался. Под его властным влиянием подобная слабость и в самом деле казалась заслуживающей презрения, а все суеверия представлялись лишь следствием полнейшего невежества. Даже ореол таинственности вокруг этого дома несколько бледнел в его присутствии.

«Не могу понять, — изрекал он и многозначительно добавлял: — Даже представить не могу то состояние, в котором мужчина способен помыслить о самоубийстве, не говоря уж о том, чтобы совершить его». — И вызывающе выпячивал грудь.

— Говорю тебе, Нэнси, это или трусость, или болезнь. А мне они ни к чему.

Берли отмахивался от суеверий весело и жизнерадостно. Свои недостатки признавал с искренним смехом, который его жена называла громогласным. Он снисходительно относился к страшным байкам, ходившим среди моряков, и даже пару раз упоминал о кораблях с призраками, из числа принадлежавших его компаниям, но делал это, неизменно изъясняясь в единицах грузоподъемности и вексельной стоимости. Мыслил он широко, а детали оставлял для клерков.

Его согласие провести ночь в этом особняке было продиктовано деловой необходимостью бизнесмена и филантропа, который столкнулся с глупой стороной человеческой натуры. Это согласие также можно было оценить в рамках грузоподъемности и вексельной стоимости. Местные газеты вновь воскресили историю о самоубийцах, призывая обратить внимание на проклятие, висевшее над этим домом и, возможно, над новым владельцем. Но особняк тем не менее оставался той собственностью, которая требует капиталовложения, но не приносит дохода. Он был идеален для использования его в роли санатория, и такое ничтожное условие, как проведение в нем ночи, не могло остановить Джона Берли. «Мы должны принимать людей такими, как они есть, Нэнси».