Спускаясь дальше к гавани, когда уже показались мачты и пароходные трубы больших судов на фоне неба, Шталь ненадолго остановился возле не закрытой ставнями витрины магазина, одного их тех, что смазывают облик города стандартной немецкой кухонной утварью, парижскими шляпками и сумбуром разномастных олеографий. Они подошли чуть ближе и присмотрелись. Укрывшийся в тени на другой стороне вооруженный сторож с подозрением наблюдал за иностранцами, которые даже не догадывались об этом.

— Вот перед подобной витриной в Тифлисе, — как бы между прочим заметил Шталь, — я случайно услышал разговор двух горцев-грузин, разглядывавших репродукцию «Кентавра» Беклина. Разговаривали они совсем негромко, полушепотом, но я уловил суть. Помните эту картину?

— Да, где-то видел, — коротко отозвался О’Мэлли и, стараясь не выдать волнения, спросил таким же обыденным тоном: — О чем же они говорили?

— Обсуждали ее, причем очень заинтересованно. Один спросил, указав на подпись: «Что там говорится?» Читать они оба не умели и довольно долго стояли молча, на сумрачных лицах проступал испуг. Затем первый снова спросил: «Так что же это?», а второй, который был много старше, настоящий густобородый гигант, тихо ответил: «Как раз то, о чем я рассказывал, — и в голосе его звучал благоговейный страх, — они по-прежнему живут в широкой долине, поросшей декиани[86], за… — (тут он упомянул необитаемую труднодоступную местность по соседству с Дагестаном), — появляются по весне, стремительно, с ревом… Лучше сразу спрятаться. Если попадешься им на глаза — погибнешь. Они же не умирают, дети гор. А может, даже старше их, очень, очень древние. Об их появлении предупредят собаки или кони, иногда налетает сильный ветер. Только не стреляй в них». И оба застыли, продолжая разглядывать картину. Наконец через несколько минут, поняв, что больше ничего не услышу, я двинулся дальше. Но, как видите, в горах возможно наблюдать проявления древней жизни, и эти охотники своими глазами видели их, по всей видимости сходных обликом с изображенными на той картине.

Из тени выступил сторож и направился к ним, Шталь тут же поспешил дальше, увлекая спутника за собой по тротуару.

— У вас паспорт с собой? — спросил он, заметив, что охранник двинулся следом.

— Я добрался до полицейского участка только после полудня и еще не получил его назад, — хрипло ответил О’Мэлли, не узнав собственного голоса.

Однако он был безмерно благодарен даже такому вмешательству окружающего мира, ощутив себя податливым воском в руках доктора. Страшась проницательных вопросов, ирландец почувствовал огромное облегчение. Еще чуть-чуть — и признание вырвалось бы у него из груди.

— Без паспорта в этих краях ходить не стоит, — добавил доктор. — Полицейские здесь сущие бестии и способны устроить массу неприятностей.

О’Мэлли об этом, конечно же, был прекрасно осведомлен, но живо подхватил тему и принялся ее поддерживать невинными вопросами, почти не слушая ответов. Вскоре они оторвались от преследователя, почти добравшись до гавани. На фоне темного неба с востока и запада величественно прорисовывались пики Малого Кавказского хребта. Возле корабельных сходен приятели простились. Шталь на мгновение задержал руку ирландца.

— Когда искушение станет слишком сильным, — серьезным тоном сказал он, хотя глаза улыбались, — вспомните два заветных слова, которые я сейчас назову: человечество и цивилизация.

— Постараюсь.

На прощание они довольно тепло пожали друг другу руки.

— Если получится, возвращайтесь домой этим же пароходом, — крикнул Шталь уже с палубы. — А по дороге в гостиницу идите лучше посередине мостовой, так безопаснее в этом городе. — О’Мэлли представил, как насмешливо блеснули глаза доктора. — И простите мои прегрешения, а при следующей встрече поведайте мне о своих… — напоследок донеслось до него из темноты.

До гостиницы ирландец донес одно лишь слово — «цивилизация», да и то из-за особой интонации, с которой любящий сбивать с толка противоречивый приятель выговорил его.

XXVI

Он шел посередине мостовой, как советовал Шталь, хотя и сам подсознательно поступил бы так же, не хуже доктора зная нравы портовых городов. Но не в одиночку. Его сопровождала вся Земля, с ней ему было не страшно. Пусть хоть дюжина бандитов нападет — «отобрать» у него жизнь им не под силу.

Сколь простым все это казалось и насколько сложно передать связным и понятным языком тому, кто не испытывал ничего подобного: этот внезапный бросок вверх, вниз, во все стороны сразу, из точки крошечного индивидуального сознания до пределов гигантского сознания Земли. Та потеря личности, которой он вначале страшился, называя «внутренней катастрофой», теперь предстала перед ним в истинном свете — как уничтожение иллюзорного фантазма и воссоединение с истинной жизнью. Здесь, в преддверии полного чудес Кавказа, дух Земли проявлялся с прежней силой, любовно обнимая тех своих детей, чья простота не мешала откликнуться на призыв, ограждая и исцеляя от лихорадочной гонки, что способна лишь выхолостить и уничтожить их… Мягкая тьма неба стала ладонью и успокаивающе гладила по голове, аромат духов, что струился по узкой улочке в его ноздри — благоуханием материнского тела. Величавый трепет полета планеты среди звезд достиг тончайших струн его души, и ее охватило жаркое торжество причастности к безмерному существу…

Добравшись же до гостиничной комнатенки, надежно отгораживавшей жильца от света и воздуха, О’Мэлли столкнулся со зловредным отрицанием простой жизни, олицетворявшей для него врата истины. Он теперь задыхался в четырех стенах, из груди рвался стон. Горло сжимало мертвой хваткой то самое слово, что ехидно подбросил ему с палубы Шталь, прекрасно понимавший приятеля, невзирая на все свои предупреждения и колебания: цивилизация.

И надо же такому случиться — на столике поджидала неведомо как откопанная армянином хозяином гостиницы, видимо, специально для него, полупенсовая лондонская газета из тех, что тоннами пичкает читателей самыми несущественными фактами и с легкостью сочиняет дурно пахнущие подробности, когда тех не хватает. О’Мэлли принялся ее просматривать с нарастающей тревогой, боль мешалась с отвращением. Но постепенно пробудилось чувство юмора, которое помогло вернуться в нормальное, сжатое до человеческих размеров состояние. Улыбнуться его заставило случайное сопоставление некоторых материалов, явно не входившее в намерения газетчиков: на одной странице теснились заметки о железнодорожных катастрофах, заживо сгоревших людях, взрывах, забастовках, разбившихся в лепешку авиаторах и прочих кошмарах, возлагаемых посредством современных изобретений на алтарь лихорадочного прогресса, а на соседней размещались высказывания хвастливого государственного деятеля, воспевавшего покорение природы с помощью современных скоростей передвижения. Способность перемещаться по земному покрову из одной точки в другую за наименьшее время почиталась признаком развития человеческой души.

Напыщенность языка поражала ложным пафосом. А ведь читают подобное многие тысячи людей, покорно внимающих своему лидеру. Как, должно быть, гордятся они, садясь в последнюю модель «пожирателя пространства», переносящего вялые тела служащих из пригородных особнячков с крохотными садиками в огромные магазины, пестующие в покупателях искусственные потребности, а затем их же удовлетворяющие, везущих клерков в бесцветные конторы, а рабочих из темных душных каморок Ист-Энда на бесчисленные фабрики, выпускающие полуподдельные, ненужные товары, взрывчатку и оружие для уничтожения других народов или дешевые продукты травить собственный — все это на несколько минут быстрее, чем на прошлой неделе.

А затем подумал о сельских жителях и тех людях, кому материальные приобретения вовсе не были необходимы для довольства жизнью, — им по душе смотреть, сердцем стремясь к непреходящим истинам, как восходит или заходит солнце, наблюдать неторопливую смену времен года, рост цветов, деревьев и посевов, величавую поступь процессии природы, отдохновение Матери-Земли.