— Но каким образом он регулирует свое движение?

— Вы видите впереди радиомобиля счетную поверхность из выпуклых стекол. Это глаза радиомобиля.

— Глаза? — изумленно восклицает Викентьев и Евгения.

— Да, глаза, — невозмутимо отвечает Стерн. — У радиомобиля двести таких глаз. Каждый глаз отражает встречные предметы. Теперь наблюдайте: навстречу нам мчится радиомобиль.

Стерн открывает крышку радиатора. Вторая крышка — стеклянная. Радиатор внутри разделен на несколько десятков отделений, в которых находится бугристая молочно-желтая масса.

— Это светочувствительная масса, — объясняет Стерн. — Вы видите, в одном из отделений отразился встречный радиомобиль.

— Масса в ящичке вспыхнула, — восклицает Викентьев.

— Она выделяет какой-то газ.

— Да, под влиянием света, в массе происходит химическая реакция. Выделяющийся упругий газ большой плотности входит в эту трубочку, в отделения, толкает поршень, который приводит в движение рычаг руля… Но мы приехали.

Стерн нажимает кнопку. Радиомобиль останавливается у подъезда. Широкие ступени ведут в вестибюль, сверкающий золотистым спетом, льющимся со стен и с лепного потолка. Пол устлан коврами. Свет золотит ряды пальм у стен. Далеко где-то сплетаются тихие, тонкие звоны музыки.

— Это ваш дом? — спрашивает Евгения.

— Мой? Зачем? — усмехается Стерн. — У нас нет ничего своего. Это дом Мировой Коммуны. Я здесь живу.

— Какое роскошное здание! — восхищена Евгения.

— У нас все дома такие… Ну, войдите в лифт.

Нажим кнопки. Лифт несется вверх, отзванивая этажи. Площадка третьего этажа.

В комнатах тот же золотой свет, та же далекая, тихая музыка. Яркие пятна картин на стенах. Выпуклости художественной лепки на потолке. Ноги мягко ступают по играющим краскам на пушистых коврах. Переплелись красочные линии по шелку мебели, портьер и гардин. Всюду цветы, цветы. Тонкий запах.

— Эти комнаты предоставляются вам. Эта — вам, а та — вам, — указывает Стерн. — Если вам не нравится это освещение, то…

Он подводит их к небольшому ящику в стене. В ящичке полукруг стеклышек всех оттенков. Стрелка указывает на золотистое стеклышко.

Поворот стрелки. Комнату заливает теплый рубиновый свет. Еще поворот — лиловый, серебристый, фиолетовый… Опять золотой.

— Каждый гражданин может выбирать по своему вкусу мебель, украшения комнат. Надо сообщить только по идеографу в коммунальное бюро своего дома…

— Но это все не дается же даром, — замечает, потрясенный впечатлениями, Викентьев. — Надо же быть чем-нибудь полезным обществу. К чему мы пригодны в этом новом мире?

— Вы можете свободно распоряжаться собою, — отвечает Стерн. — Выбирайте любой род деятельности.

— Но если мы ничего не сумеем делать? — спрашивает Евгения.

— Сумеете.

— А если не захотим?

— Захотите, — загадочно улыбается Стерн. — Никто вас не будет заставлять, но вы захотите сами работать…

Викентьева и Евгению мучают голод и сон. Стерн кивает головой:

— Да, да, я знаю. Ведь, благодаря идеографу, вы не можете скрыть ничего. У нас нет тайн и нет лжи.

— Да, мы хотим есть и спать.

— Есть и спать! Устарелые понятия. Я не дам вам ни есть, ни спать, но вы будете сыты и бодры.

Он открывает дверь в соседнюю комнату. В ней почти нет мебели. Две ванны, накрытые стеклянными колпаками; никелированные краны; душ, металлические цилиндры.

— Сейчас вы будете сыты и бодры, — повторяет Стерн.

— Разденьтесь и садитесь в эту ванну.

— Как? При вас? При нем? Мне стыдно!

Стерн не понимает, отчего ей стыдно. Разве это дурно — раздеться и сесть в ванну с питательной жидкостью?

— Я женщина. Я не могу при мужчинах.

Почему женщине стыдно? Стерн решительно ничего не понимает. Ведь у нее нет никакой дурной болезни.

Идеограф отчеканивает тайные чувства Евгении. Мало-помалу Стерн начинает понимать. Половой стыд — предрассудок старины…

— Нам неведом этот стыд. У нас нет нечистых мыслей, присущих эпохе насилия, лжи и условностей… Разденьтесь же. Вы сами не сможете устроить это… Я должен вам помочь.

Евгения покоряется, потупив глаза и краснея. Стерн накрывает ванны стеклянными колпаками, открывая краны. Ванны наполняются бесцветной жидкостью с пряным ароматом.

Каждая пора тела жадно всасывает эту пахучую жидкость. Тело становится упругим, мышцы наливаются силою, быстрее бежит кровь по артериям и венам, четко работает ум. Бодрая теплота разливается по всему телу.

Стерн открывает крышки.

— Эта питательная жидкость восстанавливает разрушенную материю, питает клеточки, проникая всасыванием в поверхностные кровеносные сосуды, а оттуда в вены и артерии, — сообщает он. — Желудку нечего делать в наше время… Теперь станьте под душ. Несколько неприятное ощущение — и пройдет сонливость.

Из душа льется ослепительно яркий сноп лучей. По всему телу пробегает жгучее колотье. Легкая судорога передергивает лицо.

— Радиоактивный душ поглощает яды и убивает бациллы, образующиеся в клеточках мозга во время бодрствования и вызывающие сон, — объясняет Стерн.

Неприятное ощущение проходит. Викентьев и Евгения, бодрые, полные энергии, одеваются.

— Неужели в ваше время никогда не спят? — удивляется Викентьев.

— Нет, мы не спим. Спят только мертвые. Мы экономим на сне и живем вдвое больше, — улыбается Стерн. — Ну, теперь я вас оставлю. Когда я вам понадоблюсь, вызывайте меня, где бы вы не были, по идеографу № 0.0073.

Аппарат идеографа на стене дает три коротких звонка и четко произносит:

— Викентьев! Моран!

Они прижимают чашечки идеографа к вискам. Свет в комнате гаснет. Но экране, над идеографом, огромная атлетическая фигура. Черные острые глаза. Энергичное лицо с острым подбородком, с твердым очерченным тонким носом и выпуклым лбом.

— Лессли. Изобретатель Лессли. Вы еще ничего не слыхали обо мне? Меня знают в каждом доме Мировой Коммуны. Я интересуюсь вами. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Вполне хорошо.

— Я видел вас, Евгения Моран. В университете. Вы нравитесь мне. Женщины вашей эпохи красивы…

— Зачем вы об этом говорите, Лессли?

— Я не говорю, а думаю. У нас нет тайн. Идеограф передает каждую тайную мысль. Мы не властны ничего скрывать… Вы мне нравитесь, Евгения Моран!

— Мне нечего ответить вам. Я вас не знаю.

— Вы не хотите говорить со мной?

— О нет! Я не думала этого…

— Викентьев! Вы связаны с Евгенией Моран. Вы любите ее?

— Мы двое в одном этом чужом нам мире. Мы связаны нашим одиночеством среди вас. Но…

— Я, Лессли, спрашиваю вас не об этом. Связана ли с вами Евгения Моран, как женщина? Любит ли она вас? Любите ли вы ее?

— Мы не думали об этом.

Викентьев и Евгения видят на экране себя самих и Лессли. Лессли протягивает к Евгении руки.

— Вы нравитесь мне. Если бы стали моей подругой… У нас чувство свободно, и если мой призыв находит у вас отклик…

— Я ничего не могу сказать вам, Лессли. Я вас совсем не знаю.

— Я, — Лессли, изобретатель идеографа. Сейчас я работаю на острове Яве над изумительным прибором… Я ведь поглощен своей работой. Но вы позволите мне в часы отдыха говорить с вами?

— Ничего не имею против этого.

Гаснет изображение на экране. В комнате вспыхивает свет.

— Это смело со стороны этого Лессли, — говорит Викентьев и морщится от странного чувства не то тоски, не то страха.

— И неожиданно, — добавляет Евгения и смотрит пристально на Викентьева.

Викентьев напряженно думает. О чем спросил его Лессли? О его отношении к Евгении. У нее голубые глаза и волосы цвета сумерек. У нее звенящий голос… Но не в этом дело, не в этом… Она ему близка, потому, что они одиноки, она — единственная.

Евгения думает о словах Лессли. Эти люди 22-го столетия обладают совершенно иным душевным складом. Что она знает о них? Почти ничего. Точно пустыня вокруг нее. Если бы не было Викентьева, то… Евгения вздрагивает при мысли об этом.

Они не отняли еще чашечек идеографа от своих висков и читают мысли друг друга. Викентьев протягивает обе руки Евгении: