— Могу, — с непонятной охотой произнес белоказак. — Пойдем, покажу.

— Дай-ка руки, — потребовал от Петрунина спутник Ефима.

Но дружок детства самодовольно сказал:

— Но убегет. Я пойду впереди. Ты, Лукич, винтовку промеж лопаток ему просунь.

В этой холодной уверенности Ефима почуял Логвин что-то недоброе.

Но вот направились они к печальной леваде, и подумалось ему: как минуют сад, так повернут на давнюю их с Ефимом тропку, что вела к подворью Настеньки. Первое время они вместе подпирали тын, ожидая ее осторожных шагов, но потом сказала Ася, скрывая смущение в лукавой усмешке, что Ефима ждет не дождется Любаша.

— Это как же понимать? Как отлуп? — осерчал Ефим. А услышав тихое, но твердое: «Да уж как хошь понимай», ушел, что-то бубня под длинный нос.

Думал Логвин, будут они долго враждовать, чего доброго, и поджидать где-нибудь друг друга да носы квасить… Но ничего такого не произошло. Скоро Ефим утешился Любахой, девушкой озорной и смазливой. Не успели в станице привыкнуть к их встречам, как Любашкин отец, казак справный, но нрава крутого, дикости необузданной, зазвал к себе в дом Ефима и, налив полстакана водки, чокнулся, сказав будто обоюдно и давно обговоренное:

— Ну, зятек, со свиданьицем.

У парня челюсть свалилась на край стакана. По-своему расценил эту растерянность будущий тесть. Бычьей кровью заполнились белки его мутных глаз.

— Знацца, у вас другие планы, милок? Потискать девку под плетнем, попортить на сеновале и к другой… Или уже…

— Да что вы… — залепетал сосед, едва удерживая в трясущейся руке стакан. — Я за честь почту, — как в купеческих романах заговорил Ефим, проклиная в душе старого, а заодно и его баламутную дочку.

— Ну, спасибо, зятек. Ну, утешил. Давай еще по единой. А вечером чтоб с отцом-матерью в гости. Сватанье проведем. Ну, а как же, милок? Так заведено дедами… У кого товар, к тому за покупкой и приходят. Да ты не боись. Я ведь лишку не запрошу.

Лет пятнадцать с той поры минуло. Логвин и Ефим не только примирились, но снова сдружились, даже породнились, крестными отцами стали.

Правда, на германскую Петрунин отправился без дружка. Признала авторитетная медицинская комиссия Ефимову непригодность к строевой службе по причине мудреного заболевания сердечно-сосудистой системы. Настенька через большака писала мужу: Ефим по пьяному случаю похвалялся перед ней, что оставлен по ходатайству тестя.

А на третью военную весну снова написала жена про дружка-приятеля. Будто превратился он в натурального живодера. Не дал в долг под честное слово ни пуда муки… Сговорились по-родственному за пуд осенью полтора возвратить, а пока суд да дело, велел Ефим телку ему привести, вроде залога.

И надо же случаю быть: как раз в тот день пошел Петрунин с боевыми товарищами за «языком». Вроде бы все получилось. Прихватили обера, а немец и накрой их на нейтральной полосе. Кто головой поплатился, кто руками, ногами, а Логвин двумя рваными дырами на ребрах. Но, несмотря на ранение, надежно прикрыл он пленного ганса и доставил в расположение части. За этот подвиг Петрунину медаль была повешена и краткосрочный отпуск предоставлен домой.

Тогда-то по приезде в Сиротинскую и увидал он совсем другого Ефима. Ничего в нем не осталось от того добродушного здоровяка. Даже жена его Любашка диву давалась: откуда в муженьке столько алчности. Ведь до страшного дошло: от родных детей все на замках держит. Зато тестю такое поведение зятя целебным бальзамом лилось в душу.

Если бы протянулась война с Германией еще год-другой, неизвестно, кем стал бы его давний дружок. Но революция поставила все на свои места.

Вернулся домой Петрунин. Не испугался разора и упадка хозяйства. Руки, ноги целы, силушка еще имеется. И Ефим обещал помочь — вернуть на сезонные работы плуг, борону, мерина, взятые у Петруниных как залоговые.

А буквально через два дня все пошло в Сиротинской наперекосяк. По постановлению станичного Совета изымалась из пользования вся лишняя земля у зажиточных казаков, предписывалось им вывезти все излишки хлебных запасов. Проследить за исполнением постановления поручили Петрунину.

И вот уж нашла коса на камень. Не пожелали куркули землицу свою кровную, потом политую передать в общественное пользование а о зерне и слушать не хотели.

Накануне рождества вмешался в это дело красногвардейский отряд, присланный из окружной станицы. Отобрать хлеб отобрали, а вывезти не успели. Спачковались бородачи. Посулами да угрозами загнали в свой отряд не только сынков, но и кое-кого из голытьбы Оружие, слава богу, заранее было припасено. Ночью напали на Совет. Арестовали новую власть. На первый случай землякам намяли бока, а пришлых красногвардейцев разоружили и под конвоем отправили в Усть-Медведицкую, к атаману.

Отлежался Логвин после увесистых кулаков станичников, а утром тайком пробрался к Ломакину. Стали думать, как жить дальше. И надумали: сколотить свой красногвардейский отряд, главным образом из окопников, дружков-односумов. С тех пор и пошла в станице междоусобица.

В стороне от больших дорог стоит Сиротинская. Весной и осенью из-за невылазной грязюки в нее можно добраться лишь по великой нужде. Вот и жили тут казаки точно отрезанный ломоть, по полгода не видя окружного атамана и его послов. Оторванность от державы и сказалась на характере гражданской войны сиротинцев. Поначалу будто не верила ни та, ни другая сторона, что нужно биться по на живот, а на смерть; думалось, что где-то далеко, в Питере, Москве, пошумят, постреляют да утихомирятся.

Но с того момента, как красные агитаторы растолковали сиротинцам международное и внутреннее положение и ленинские слова о нервом государстве без угнетателей и угнетенных, борьба в станице ожесточилась. Теперь, после того как населению-зачитывали очередной приказ об утверждении той или другой власти отныне и навеки, трибуналы не ограничивались штрафом или публичной поркой. Характеристика виновности была краткой и выразительной. И все чаще за станицей или прямо на площади, а то и во дворе или в доме звучали винтовочные выстрелы. Тут уж пошло: кровь за кровь и смерть за смерть. До последнего случая судьба миновала семьи дружков.

И вот — непоправимое горе свалилось на голову Петрунина. Это он почуял сердцем, как только свернули не вправо, а к оврагу, вдоль которого протянулся сиротинский погост и где теперь по решению трибуналов расстреливали врагов и хоронили погибших.

Ефим остановился возле могильного холма, уже успевшего осесть, и, сделав шаг в сторону, мотнул стволом: дескать, подойди ближе.

— Тут твоя Настюха со всеми троими. — Снова в голосе Ефима прозвучали ноты злорадства. И по этому топу понял Петрунин, что не шальной снаряд унес из жизни самых близких и дорогих ему людей.

— Как это случилось, кум? — не питая особой надежды услышать правду, спросил Логвин, не помня, как очутился коленопреклоненным на угластых, точно карьерный щебень, комках могильного холма.

Показалось: целую вечность молчал Ефим, сопя в длинную, точно помело, бороду. Выло слышно, как под его тяжелыми сапогами хрустели песчаные катыши. Наконец он собрался с духом и начал рассказывать:

— Хоть мы с тобой и враги, Лошка, но поверь… Хотел я доброе дело сделать… Встали к тебе господин есаул с ординарцем. А твоя и разродись. Малец, должно, болезный вышел. Орет и орет. Ну, есаул повелел им в летнюю кухню перебраться. Твоя в пузырь. Ординарец, естественно, ее взашей. Витек на того с кулаками. Господин есаул за наган. Антошка и повисни у него на руке. Кто нажал на курок, теперича не уяснишь. Но факт случился. Прострелила пуля все есаульские кишки. У нас, как и у вас, в особом отделе резину не тянут. А тут такое дело — групповое нападение при исполнении. Жена и дети красного командира… Сам понимаешь. Всем вышка. А хозяйство предать огню.

Логвин думал, что сердце его не выдержит, разорвется, но оно, обдав грудь пламенем, вдруг будто окаменело. И эта каменность проникла в голову, заложила уши, застлала глаза. Все, что говори лось дальше, уже не воспринималось никак сознанием Петрунина, не анализировалось, не комментировалось, не представлялось как реальное, имеющее отношение лично к нему. Лишь одно-единое слово заполнило в эту минуту все существо Логвина — слово «умереть».