Вадим вздохнул и укоризненно покачал головой.

«Такая большая, а все в куклы играет», — подумал он пренебрежительно, явственно ощутив превосходство если и не своего возраста, то, во всяком случае, пола. И это была для него абсолютно новая и первая в жизни мысль такого рода!

«Делаю успехи!» — усмехнулся про себя мальчик, одновременно отчаянно удерживаясь от жгучего желания основательно почесать в затылке. Удержался, покачал головой как взрослый и вышел в распахнувшуюся дверь.

Тяжелые дверные створки за его спиной заскрипели неожиданно громко и тягуче. Вадим обернулся и замер. Позади высилась старая полуразрушенная часовенка с дырявой крышей и высокими окнами, в проемах которых висели трухлявые ставни. Внутри кто-то негромко разговаривал. И это были вовсе не те двери, из которых он появился всего минуту назад.

Вокруг, позади дома и по холмам, тянулись заснеженные леса. Кроны сосен посеребрило, а березы и дубы стояли подобно белым шатрам с прожилками ветвей. Впереди лежала деревня, и кое-где из труб уже тянулся ранний утренний дым. Напротив часовни, на вытоптанной круглой площадке, горел яркий костер.

У огня сидели двое — плотный рыжебородый селянин в бараньем полушубке и мужчина средних лет в зимней егерской куртке, сильно порванной на плечах. Возле стояла бутыль белесого самогона, но ни один из собеседников не притрагивался к стакану. Человек в форме то и дело подбрасывал в огонь сучковатый хворост, словно сильно замерз и все никак не мог согреться.

Мальчик подошел ближе, только сейчас ощутив утренний холод и промозглую сырость, хотя снег был сух, а воздух чист и ясен. Вадим был по-прежнему в теплой зимней куртке, но она была плохим подспорьем против здешних морозов. Поэтому Вадим просто пошел к костру и остановился напротив, с трудом удерживаясь от желания протянуть к огню озябшие руки.

Человек в егерской куртке поднял голову и оглядел мальчишку с ног до головы. Взор его был рассеян и смутен, а голос невыразителен; по всему видать, этот человек смертельно устал.

— Что, малец, озяб? Иди, погрейся…

Вадим послушно подошел и сел на толстый сосновый чурбачок. Огонь был так ласков, так уютно потрескивали сучья, а пламя тихо гудело, хотя стояло безветрие.

Мужчины продолжали негромко беседовать. Тем временем к часовне одна за другой подъехали две подводы. Заспанные возницы откровенно зевали, покуда из дверей какие-то угрюмые и молчаливые люди грузили длинные, в человеческий рост, свертки, тщательно закутанные в несколько слоев мешковины. Лошади беспокойно всхрапывали, мотали головами, часто и тревожно переступая копытами на грязном снегу. А потом из часовни вышла старуха в длинной черной одежде, поверх которой был наброшен широкий серый плат.

Царапнув Вадима взглядом, она жестом велела рыжебородому подвинуться, и тот послушно вскочил, освобождая женщине место возле огня. Та уселась и тут же покосилась на военного.

— Уже очухался? Ловок ты, парень, с того света на этот выкарабкиваться…

— Коли раны перевязаны, можно и о свадьбе думать, — ответил человек, отводя взгляд. Лицо его исказила минутная гримаса боли, которая, видать, еще не унялась в его ранах. — Надо же: то все ничего было, а вот теперь точно надвое развалило…

Старуха остро взглянула на него и, выбрав зорким, молодым глазом из кучи хвороста ветку покудрявее, бросила ее в огонь. Пламя взвилось вдвое жарче прежнего, по нему стремительно пробежали волны разноцветных завитков, точно причудливый, волшебный каракуль.

В эту минуту Вадим услышал, как его зовут. По имени, настойчиво и просяще. Он покосился на мужчин и старуху — похоже, те ничего не слыхали. Тогда мальчик встал и пошел туда, где стояли подводы.

Уже подходя к часовне, осторожно ступая по серому от золы снегу, Вадим услышал, как позади военный небрежно спросил рыжебородого:

— А что за малец тут шляется поутру? Твой дворовый, что ли?

— Никак нет, — ответил бородач. — Я уж было, грешным делом подумал, что с вами сей отрок приехал, служка али кто…

— У тебя память, что ли, напрочь отшибло, пан Митяй? — недовольно буркнул военный. — Ты его ввечеру с нами видал? То-то и оно, что нет… А одежда у него замысловатая. Я несколько раз глянул — никак не смог догадаться, где у него куртка застегивается.

— Сидел-сидел и вдруг вскочил. Прямо сорвался с места, точно его к столу выкликают, — крякнул бородач.

— Эй, парень! — негромко окликнул Вадима военный. — Слышь, постой-ка!

Вадим замер возле самых дверей. Оттуда доносились возня и шуршание, а затем он услышал хлопанье крыльев. Какая-то птица билась внутри в поисках выхода, и это было невероятно, потому что Вадим сам видел зияющие оконные проемы и огромные дыры в ветхой часовенной крыше.

«Не оглядывайся, — прошептал в его голове суровый старушечий голос. — Любовь должна быть желанной. К ней нельзя принудить, ею нельзя и расплачиваться. К тому же подарки, знаешь ли, не передаривают. Так что иди, куда зовут. Уж коли всерьез надумал возвращаться…»

И прежде чем Вадим вспомнил и поразился последним, почти тем же словам, что он уже слышал давеча от юноши на ступеньках, он взялся за дверную ручку. И очутился внутри какого-то сарая. Тут было холодно, потому что крыша — Вадим тут же понял, что это вовсе не сарай, а высокий чердак — была решетчатая, затянутая сетью, с виду и не ловчей и не рыбацкой. Сквозь нее свободно и обильно проливались болезненные и безрадостные лучи белого зимнего солнца.

По обе стены чердака тянулись клетки самых разных форм и размеров. Все они были забраны стальной проволочной сеткой в крупную ячейку. Три четверти клеток были пусты, пусты были и кормушки, а вода в поилках оказалась мутная, с плавающим в плошках серым пухом и разбухшими чешуйками семян. Комочки пуха лежали в клетках повсюду. Только оставшаяся четверть клеток была обитаема. Там сидели голуби.

Птиц Вадим увидел не сразу, только когда обошел несколько балок, подпиравших чердачную крышу. Очевидно, когда было нужно, сеть с решетки снимали, чтобы птицы могли свободно вылетать с чердака и возвращаться обратно. Некоторые голуби сидели поодиночке, другие — парами или группами. Как ни странно, на чердаке царила непривычная для голубятен тишина. Голуби были точно погружены в оцепенение, у большинства были слегка приоткрыты клювы, крылья у многих распластаны по земле, у иных глаза затянуло мутными белесыми пленками.

Вадим осторожно протиснулся между двумя особенно большими вольерами. Тут было окно с проволочной сеткой; более всего она напомнила ему решетку в людской тюрьме. Снаружи ощутимо задувало холодным ветром, что было неудивительно с такой скупой крышей и частыми окнами. Внизу Вадим увидел маленькую клетку, обитую изнутри войлоком. В ней было несколько окошечек из толстой проволоки, и сама клетка удивительно напоминала человеческий дом, только уменьшенный до игрушечных размеров. Правда, в этом домике не было двери. Вадим опустился на колени и заглянул в одно из окошечек.

Прямо на него смотрел голубиный глаз с красным полукружьем, влажный и очень выразительный. В нем застыла смертная тоска в прозрачном, глубинном сочетании с типично птичьим равнодушием. Точно забытый огонек догорал в ночном поле. Взгляды человека и птицы встретились.

Вадим затаил дыхание, а голубь опустил голову и тихо, нежно заворковал. Мальчик вновь вспомнил, что все прочие птицы здесь сидели в клетках молча. Наверное, это достигалось специальной тренировкой. Но поскольку природу так просто, с ходу не обмануть, эта необычная молчаливость, по большей части, очевидно, была заложена еще в генах почтовых курьерских птиц. А этот голубь только что ворковал, причем — сидя в одиночестве и тем более при виде незнакомого человека, который вполне мог оказаться врагом. Может быть, эта одинокая птица хотела ему что-то сказать?

Мальчик окинул взором клетку в поисках дверцы или замочка. Приглядевшись, он с удивлением обнаружил, что ход в клетку лежит… в ее дне. Маленькая дверка была замаскирована песком и древесными прутиками, в изобилии лежащими на полу. Для того чтобы открыть клетку, нужно было перевернуть ее на бок. Вадим озадаченно осмотрел ее со всех сторон и увидел шляпки толстых гвоздей, которыми этот деревянный ящик был приколочен к полу чуть ли не намертво. Мальчик некоторое время размышлял, после чего догадался: в эту клетку можно было проникнуть только с нижнего этажа. Очевидно, под клеткой в нижней комнате есть приступ, и, стоя на нем, можно вынуть днище клетки и добраться до ее обитателя.