Подлинно иное будущее не может быть ни простым расширением настоящего, ни абсолютным разрывом с ним. Если это будет абсолютный разрыв, то как мы вообще сможем его опознать? А если мы сможем без всяких затруднений описать его языком настоящего, то на каком основании признавать его подлинно иным? Марксова идея освобождения отвергает как равномерную непрерывность, так и тотальные разломы. В этом смысле он является удивительнейшим человеком — мечтателем и вместе с тем строгим реалистом. Он обращается от фантазий о будущем к прозаической работе в настоящем, но это не мешает ему открыть значительно улучшенное будущее, которое ждет своего освобождения. По отношению к прошлому он настроен более сурово, чем многие мыслители, однако более оптимистичен, чем большинство из них, в отношении того, что ждет нас впереди.

Реализм и предвосхищение здесь идут рука об руку: видеть настоящее, как оно есть, это значит видеть его в свете возможных преобразований. В ином случае вы просто не видите истинного положения вещей; это все равно как если вы не видите в ребенке потенциального взрослого, откуда следует, что вы не вполне понимаете, что значит быть ребенком. Капитализм вызвал к жизни необыкновенные силы и возможности, которые вместе с тем заводят его в тупик; и именно поэтому Маркс мог быть оптимистом, не превращаясь в ярого прогрессиста, и сурово реалистичным, не впадая в цинизм или пораженчество

Есть большая доля трагизма в том, чтобы мечтать, постоянно всматриваясь в худшее, и силой самой этой мечты возвышаться над сиюминутной действительностью. И как мы убедились, Маркс в ряде отношений действительно был трагическим мыслителем, но отнюдь не пессимистичным.

С одной стороны, марксисты — это трезво мыслящие люди, скептически относящиеся к прекраснодушному морализму и с осторожностью — к идеализму. За всякой пылкой политической риторикой они, в силу своей вошедшей в привычку недоверчивости, склонны искать материальный интерес. Их настораживает пережевывание банальностей, поскольку в основу благочестивых рассуждений и слащавых мечтаний слишком часто вплетаются исключительно низменные силы. Но происходит это именно потому, что марксисты хотят освободить людей от этих сил, поскольку верят, что они способны на лучшее. Таким образом, трезвость и критичность анализа объединяются с верой в человечество. Материализм слишком практичен, чтобы обманываться бьющей себя в грудь риторикой, и слишком надеется на то, что ситуацию можно улучшить, чтобы быть циничным. В истории человечества встречались сочетания и похуже.

Вспомним броский лозунг студентов, звучавший в Париже в 1968 году: «Будь реалистом, требуй невозможного!». При всей своей гиперболичности этот лозунг достаточно точен. То, что реально необходимо для исправления общества, не по силам господствующей системе и в этом смысле является невозможным. Тем не менее верить, что мир может быть значительно улучшен, — это и есть настоящий реализм. А махровые фантазеры — это как раз те, кто смеется над идеей о возможности масштабных изменений в обществе. К истинным мечтателям следует отнести также тех, кто отрицает, что в любое время может произойти нечто большее, чем постепенные изменения. Подобного рода трезвый прагматизм является не меньшей иллюзией, чем вера в то, что вы — Мария — Антуанетта. Такие люди всегда находятся под угрозой оказаться застигнутыми врасплох очередным скачком истории. К примеру, некоторые феодальные идеологи отрицали, будто «неестественная» экономическая система вроде капитализма может надолго закрепиться. Встречаются также персонажи, настолько убогие и подверженные самообману, что могут верить, будто капитализм, если постараться и дать ему больше времени, приведет мир к изобилию для всех. Для них является просто досадным недоразумением, что ничего подобного не сделано до сих пор. Они не видят, что неравенство является столь же естественной и неотъемлемой характеристикой капитализма, как нарциссизм и мания величия для Голливуда.

Главное, что обнаружил Маркс в настоящем, это смертельное столкновение интересов. Однако если утопические мыслители принимались увещевать нас именем любви и братства стать выше этих конфликтов, то Маркс избрал принципиально иную линию. Он действительно верил в любовь и братство, но при этом не считал, будто их можно достичь посредством некоей наигранной гармонии. Угнетаемые и обездоленные не откажутся от своих интересов (которые, вообще говоря, очень похожи на то, что намерены творить с ними их хозяева), но будут до конца бороться за них. Только тогда общество сможет окончательно подняться над личной заинтересованностью. В приверженности личным интересам нет совершенно ничего плохого, если альтернатива состоит в том, чтобы лелеять свои оковы из чувства некоего ложного самопожертвования.

Критики Маркса могут морщить носы от такого акцентирования им классовых интересов, но они не смогут в то же самое время утверждать, будто он смотрел на человеческую природу через невероятно розовые очки. Только взяв за отправную точку погрязшее в скверне настоящее, подчиняясь его уродливой логике, можно рассчитывать преодолеть его и выйти на новые рубежи. И это также соответствует духу традиционной трагедии. Только приняв, что конфликты заложены в самой природе классового общества, а не пытаясь отрицать их с высот невозмутимой беспристрастности, можно открыть в людях те глубины, которые они скрывают. Это тот самый вопрос, приближаясь к которому логика настоящего начинает хромать и спотыкаться, демонстрируя свою несостоятельность, и в котором Маркс — достаточно неожиданно — обнаружил черты преображенного будущего. В истинной картине будущего найдется мало места для настоящего.

Марксизм, как утверждают многие его критики, придерживается до невозможности идеализированных взглядов на человеческую природу. Он безрассудно мечтает о будущем, в котором все станут жить в дружбе и взаимопомощи, а соперничество, зависть, неравенство, насилие, агрессия и конкуренция будут изгнаны с лица земли. На самом деле, в трудах Маркса едва ли найдется хоть несколько слов, поддерживающих столь нелепое обвинение, но его критики в массе своей не спешат подрывать свои утверждения конкретными фактами. Они уверены, что Маркс прозревал царство человеческой добродетели, известное как коммунизм, требованиям которого даже архангелу Гавриилу было бы не так-то просто соответствовать. Поступая так, он сознательно или по недомыслию игнорировал то порочное, нечестивое, вечно недовольное царство страстей, известное как человеческая природа.

Некоторые марксисты в ответ на такого рода обвинения заявляют, что если Маркс и не уделял должного внимания человеческой природе, то потому, что он не рассматривал всерьез саму эту идею. Согласно этой точке зрения, концепция человеческой природы является просто изощренным способом для удержания нас на своих местах. Она внушает, что люди являются ничтожными, безнравственными и своекорыстными созданиями, что это остается неизменным на протяжении всей истории и что как раз по этой причине любые попытки радикальных перемен обречены на самые печальные последствия. Фраза «Вы не можете изменить человеческую природу» является одним из наиболее расхожих возражений революционным политикам. В качестве контраргумента некоторые марксисты утверждают, что у людей и их характеров нет никакого неизменяемого ядра. По их мнению, это наша история, а вовсе не наша природа делает нас такими, какие мы есть; так что когда история изменится в своей сути, то вслед за историческими условиями мы сможем также преобразовать и самих себя.

Маркс не в полной мере разделял этот «истористский» подход. Как доказывает в превосходной небольшой книге Норман Джерас [5], имеющиеся данные свидетельствуют о том, что основатель марксизма признавал человеческую природу и был в этом вопросе совершенно прав. При этом он не рассматривал ее как принижающую значение индивидуальности, а, напротив, считал парадоксальной особенностью нашей общей природы то, что мы все являемся неповторимо индивидуальными. В своих ранних трудах Маркс, говоря о человеке как о «родовом существе», развивал подлинно материалистическую трактовку человеческой природы. В силу особенностей строения нашего материального тела мы есть животные, которые обладают потребностями, половыми различиями, но также способностями к труду, общению, социальному взаимодействию, самовыражению, и потому мы нуждаемся друг в друге, чтобы выживать. Но мы приходим в сообщества себе подобных не только ради их практической пользы, а еще и для того, чтобы обрести в них собственную завершенность. Процитирую здесь один фрагмент из написанного мною ранее: «Если другое существо в принципе способно разговаривать с нами, заниматься вместе с нами физическим трудом, сексуально взаимодействовать с нами, производить нечто, хотя бы отдаленно напоминающее культуру, то есть выглядящее с практической точки зрения совершенно бесполезным, наконец, способно страдать, радоваться и умирать, то из этих биологических фактов мы можем вывести огромное число нравственных и даже политических следствий» [6]. Такой подход, обычно классифицируемый как философская антропология, в наши дни уже выходит из моды, но это именно та логика, которой придерживался Маркс в своих ранних работах, и нет веских причин думать, будто позднее он от нее отказался