Но о ком она все-таки кричала? Не поймешь. Пойти разыскать в читальне — у них своя — Антошкину или Пугачеву и у них спросить? Они-то уж точно знают. Ну и что? Выяснится, что есть на свете еще одни ненормальный — итальянец (если Роза его не выдумала) или татарин (что вероятнее) — и что Роза при нем в зоне «Е», в профилактории, проживает. Ну а Нине-то что до этого? И не слишком ли много психов на нее одну (и не такую стойкую — см. историю с мальчиком смелым, лукавым, проворным) приходится? От Софьюшки письмо только два дня как пришло. Она, Нина, еще историю с Виктором как следует не пережила, еще не исключено, что он явится среди ночи на Каховку или хотя бы здесь, на Манеже, подкараулит, а тут еще одна идиотская ситуация — нет уж, увольте. Жила Нина полтора года без этой Розы и еще сто раз по столько проживет. Ну вас всех!

Вечером приехал Лев Моисеевич. Предварительно позвонил, потому что ничего условлено не было, и у Нины появилось время, чтобы должным образом подготовиться к его приходу. А что? Для чего все это дело затевалось, как не для того, чтобы получать (и иметь) некоторую возможность блистать? Ну пускай не так ярко, как хотелось, но хотя бы посверкивать — можно? Платит ведь она за это, что и говорить, немалым. И не какая-нибудь она тварь распутная, чтобы это вообще не сознавать. Напротив — сознает и платит.

А сверкание, простите, где? С девочками на Горах? Там неплохо все, в общем, получилось, примерно так, как и задумывала (и отсутствие Микутис и Ханбековой тут не в счет), но ведь тоска такая потом навалилась, пустота, словно она и впрямь что-то зряшное сделала, зря деньги тратила, куда-то неслась, чего-то ожидала… А что она там могла, и вправду, получить? Ну их посмотрела, себя показала, ну Оленька на нее восторженно глядела. Но это ли сверкание, или поблескивание хотя бы?

А потом письмо от Софьюшки и страхи за Виктора, и сверкание по квартире голяком — около глазка у двери. Кто мог ею восхищаться, когда она сама себе была ненавистна в те минуты и часы даже, полночи так вот прыгала?

А от Ханбековой и вовсе бежать пришлось, пока она ей, Нине, в голову не вцепилась и метлой ее не отлупила. Вот и сверкала пятками, спасаясь от побоев.

И это получается все, весь набор удовольствий (ну было, есть и будет, наверное, некоторое поблескивание в университете, на занятиях, но ведь этого мало, конечно). Как здесь не поискать новых возможностей? Тем более заведомо известно, что Лев Моисеевич эта сверкание примет и оценит, да и ему к тому же приятно будет, если она встретит его наточенной и навостренной, а не распустехой в халате. Такой ей теперь, наверное, и по роли быть полагается.

Была потом неприятная минута, а точнее, минут, наверное, пять или десять, когда она, полностью приготовившись и прикинув, что подать к чаю, сидела дожидалась, не зная, куда себя девать, и никакого тебе звоночка в дверь, нет никого — передумал он, что ли? В эти минуты было особенно стыдно оттого, что произойдет, — а уж если не произойдет — то вдвойне и втройне. Чтоб ты треснул, Канталуп несчастный, чтоб у твоего такси колесо отвалилось. До чего она докатилась, если вот так сидит и ждет, когда он явится? Что же с ней делается-то?

…Она отстранилась от его умелых, но ставших ненужными рук, потому что скорее угадала, чем услышала, очень далекий и еле различимый звук трубы. Она еще прислушалась, больше к самой себе, чем к обычным ночным шорохам стандартной девятиэтажки, дожидаясь, когда он повторится. Ну да, вот и снова он, тот самый, что она слышала последний раз первого сентября, когда играли общий сбор, а потом стремительный поток, ворвавшись в их здание на Моховой, затопил беломраморную лестницу и она, пребывая мысленно в его рядах, на самом деле парила над ними, под самым куполом, еле удерживаясь, чтобы не оторваться от перил, и дожидаясь, когда же наконец он иссякнет и все вокруг начнет рушиться и корчиться в знакомых уже нестрашных картинах, как в тот первый раз, когда она билась головой о замок чердачной двери и летела потом на мягких, но дурно пахнувших полах какого-то полушубка.

Переваливаясь, она, кажется, больно толкнула его локтем, он как-то смешно вскрикнул, отползая, а ей уже некогда было даже обратить на это внимание, потому что сейчас нужно было как можно скорее включить свет (шторы, кажется, задернуты, но и это неважно), поставить на диск пластинку (пусть она не самая лучшая, но хорошо что хоть такая есть), тогда этот вал обрушится на нее и будет мотать ее, вознося и захлестывая, и же будет возноситься и рушиться примерно так же, как и тогда, и не обязательно, чтобы пахло скипидаром или керосином, как в первый раз, это, наверное, не так важно. Только бы он сидел тихо и ничему не помешал.

…Она проснулась через несколько минут на том же месте, где и лежала, когда последняя волна с головой накрыла ее. Все было в комнате по-прежнему: свет, включенный проигрыватель, разворошенная постель, только одеяло переместилось сюда, на пол, — он, наверное, укрыл. Из ванной слышался шум воды.

Она дождалась, когда он выйдет, бодрый и подтянутый, встретила его внимательный, профессиональный, что ли, взгляд и проглотила назидательную пилюлю, что-то вроде «Очень вы это остро переживаете, мамзель. А я по вашей милости или дурости мог без глаз остаться». Но ведь не остались же? И нечего теперь переживать. А вам хотелось чего-нибудь тихого и уютненького? Такого, извините, не держим. Поищите где-нибудь в другом месте.

— Ничего, — сказала Нина, — обошлось ведь? О чем говорить?

— С вами, девушка, не соскучишься.

Можно было бы ему возразить в том духе, что не скучать он сюда ехал и вообще не ради скуки этот притон организовал. Но, кажется, она свою часть программы честно выполнила, серьезных претензий к ней нет, синяки и мелкие ссадины (фигуральные, конечно, не будет же она его на самом деле рвать на части, ему ведь домой ехать) — необходимые издержки производства, платите, и до свидания.

— А вы прямо тигрица какая-то, — все так же прихохатывал он, повязывая в передней перед зеркалом галстук. — Я даже, знаете ли, испугался. И часто с вами такое?

— Много знать хо-чи-те, мужчина!

Она еще дурашливо оскалилась, чтобы подыграть ему, понимая, что настроение у него в этот момент, должно быть, не самое лучшее — ему бы, конечно, какую-нибудь мягонькую булочку-дурочку типа Оленьки пожевать-послюнявить, но кто виноват, если такая ошибка вышла и он с амазонкой связался? С нее, как говорится, взятки гладки! И так сил совсем нет, еле на ногах после этих диких волн стоит, а он хочет, чтобы она перед ним пристыженность и виноватость разыгрывала. Не слишком ли вы, действительно, много хо-чи-те, малоуважаемый Канталуп?

— Ну спасибо, деточка. Ждите через неделю, только подумайте над репертуаром, — все это скороговоркой, в параллель с вручением купюры того же достоинства.

Она не удержалась и захихикала, когда он изобразил на прощанье что-то вроде покровительственного родительского объятия с попыткой запечатлеть едва ли не отцовский поцелуй на ее лбу. Не шалите, папочка! Даже самые умные люди в иные минуты выглядят совершенно глупо, а в такие вот и вовсе по-идиотски. Или так уж ему необходимо все расставить по местам и на прежний пьедестал вернуться? Но она ведь видела его удивленные, испуганные даже глаза, когда он, тем не менее, бесстыже пялился, прячась за кустики, а эти волны обрушивались на нее с диким воем. И после этого извольте перед ним наивность разыграть: да, папенька, я подумаю, как вам будет угодно. Ну уж нет, все так и будет, как и раньше. От добра добра не ищут. Только пластинку она подберет другую, раз теперь у нее деньги есть. И в остальном эти деньги с умом употребит. Спасибо, папенька!

Ночью за стенкой опять плакал ребенок, что-то опять, наверное, у маленького человека приключилось — животик, может, болит или зубки режутся. Интересно, сколько ему? Голос совсем-совсем тоненький, рано еще, наверное, зубкам. И вот ведь что интересно: в первый раз его Нина услыхала, когда Лев Моисеевич сюда приехал, и вот сейчас — опять… Словно между его визитами и болью того маленького какая-то связь существует. Но откуда ей быть? Чепуха это, вздор, простое совпадение. А может, оттого, что она просыпается потом среди ночи, уже под утро, и пялится в темный потолок, тогда все шорохи и звуки притихшей девятиэтажки беспрепятственно входят в спокойно и трезво работающий мозг? А в иное время хоть рядом стреляй — она не услышит, музыка к тому же у нее часто играет, может и она этот плач заглушать. Но сегодня уже больше ничего не будет. Спи, маленький, дядя больше не придет. А хочешь, я возьму эту боль себе — сама за тебя пострадаю, а ты спи спокойно, ладно? Спи, маленький, дядя не придет.