На катере шевельнулось одно крыло, расправилось до половины и вновь сложилось — словно большая птица лениво размышляла о полете. Пора. Эва спустилась по мраморным ступенькам: стук каблучков дробный, но не слишком быстрый, да, она торопится, но ни в коем случае не спасается бегством. Зато ему — или им — которые следят за ней, придется и вправду пробежаться. И тем, наконец, выдать себя.

— У вас билет, сеньора, или приобретете на борту? — Матрос в белом принял у Эвы дорожный кофр, а затем протянул ей руку, помогая взойти на трап, и для пущей подстраховки поддержал другой рукой за талию.

— На борту, — улыбнулась, пытаясь ненавязчиво сбросить матросскую руку. Рука не поддалась, и Эва сняла ее, аккуратно, будто приставшую травинку. Матрос не обиделся, улыбнулся в ответ:

— Я подойду к вам после отплытия.

На скамейках у борта уже не было свободных мест, и она встала чуть в стороне, под крылом, которое начинало потихоньку разворачиваться. К трапу бежали опаздывающие пассажиры, и Эва цепляла каждого взглядом, будто прикалывая булавкой к внутренней коллекции. Толстуха в огромной шляпе и рискованном парео. Молодая семья с тремя ребятишками. Мужчина — высокий, смуглый, красивый, хоть и с наголо бритой головой: кажется, знакомое лицо, а может, просто распространенный тип. И вроде бы все… нет, еще двое пенсионеров, моложавых и жизнерадостных. Теперь все.

Катер вздрогнул, она крепче схватилась за борт. По лицу пробежал ветерок, легкий и торопливый, как рябь, которой откликнулись ленивые гладкие волны. Крылья затрепетали, развернулись во всю ширь, замерли в высшей точке, чуть заметно зашевелили перьями, настраиваясь на оптимальный угол для поглощения энергии солнца и ветра. Катер не трогался с места, и старикан, сидевший на скамье неподалеку от Эвы, негромко, но эмоционально высказал всё, что он думает об альтернативной энергетике Среза. Однако никто его не поддержал.

Наконец, крылья пришли в движение, поймали ритм, и катер, сперва рванув так резко, что Эва едва удержала равновесие, заскользил затем по сине–зеленой воде ровно и легко, разрезая встречные волны и оставляя за собой не пенный след, а всего лишь длинные водяные усы, словно и вправду большая птица…

Он начал разворачиваться, и Эва поняла, что ошиблась, неправильно выбрала борт: с ее места было видно только открытое море. Успела подумать, что, может, оно и к лучшему… Нет. Она должна узнать место. С моря, когда города–новоделы с их курортными набережными потеряют пестроту и детали, это станет не то чтобы легко, но, надеялась она, возможно.

Переходя с борта на борт, Эва скользнула рукой в сумочку и ненавязчиво сунула пластиковую карточку визы в щель между спинками сдвоенных скамеек. Вот так. Ее чип будет путешествовать туда–сюда вместе с катером, и его повторяющийся маршрут вызовет подозрения гораздо позже, чем полная неподвижность в какой–нибудь урне на набережной. Теперь бы еще определить, кто именно следил за ней здесь, вживую. И если не обезвредить, то хотя бы взять под взаимный контроль.

Проникнуть к противоположному борту оказалось проблематично: пассажиры оккупировали его вплотную, вооружившись биноклями, фотоаппаратами, видеокамерами и указательными пальцами. Эва заметила, что катер накренил для баланса другое крыло, а то ведь наверняка перевернулись бы. Ничего, скоро они устанут любоваться и запечатлевать, стоя при этом на ногах, и позанимают посадочные места на скамейках или за столиками посреди палубы, освободив борт.

Пока столики пустовали. Эва присела за один из них, повесила сумочку на спинку кресла и долго не могла пристроить как следует тоненькую, но довольно длинную трубочку оптиграммы — ту случайную фатальную женщину, какой не ощущала себя ни единой секунды. И, наверное, не очень–то и хотела ощутить. Правда.

— Вы позволите, сеньора?

Матрос, насчет билета. И опять не без того, чтобы коснуться ладонью ее плеча; пора бы пресечь. Она обернулась.

Вблизи он казался очень, слишком высоким: так всегда бывает, когда ты сидишь, а кто–то нависает сверху во весь рост. Хотя он, конечно, и в самом деле приличного роста. Смуглый красавец с густыми ресницами и выбритой до золотистого блика головой. И она определенно где–то видела его раньше.

— Вы позволите присесть рядом с вами?

Эва разрешила. И хищно, по–охотничьи усмехнулась.

* * *

— Нет, ну человеческим же языком предупреждали: не штукатуриться! Как, по–твоему, визажисту теперь работать? Это что такое?!

— Тон…

— Тон! Это замазка за трешку из подземного перехода. И, кстати, твои прыщи сквозь нее всё равно сверкают. Короче, пошла и умылась!

Крокодилица двинулась дальше вдоль скамьи в вестибюле отеля, утыканной девчонками, как телеграфный провод — ласточками. До Марисабели оставалось еще три–четыре барышни, но она на всякий случай заранее натянула на коленки клетчатую юбку и спрятала ноги поглубже под лавку. Лучше не отсвечивать: что–то тетенька сегодня конкретно не в духе. А ведь Крокодилицей ее прозвали еще вчера, когда она цвела и пахла — всего лишь за уродскую сумочку пупырчатой кожи. Кажется, Славка прозвала. Накаркала.

— Так, а у тебя там что? Руки, руки покажи! Сейчас будешь мне рассказывать, что это маникюр. Ты когда–нибудь видела у звезд такой вот маникюр?! Дракулу играть собралась? Быстренько обстригла наполовину! И не реви. Было б из–за чего реветь…

На самом деле Женьке с длинными кровавыми ногтями реветь было из–за чего. Девки еще с утра договорились, что первой кандидаткой на вылет будет она. Потому что дура и жлобиха: нет бы нормально со всеми затусоваться — уткнулась в книжку, а вместо общего завтрака лопала в одиночестве свои мюсли. Наверное, уже въехала, что ей не светит, а ногти по–любому придется обрезать. Марисабель хихикнула. И тут же зажала рот ладонью — Крокодилица приближалась. Господи, пронеси!..

И пронесло. К ней у Крокодилицы не нашлось никаких претензий. Косметики ни грамма — а на фига, визажист же стопудово лучше нарисует; скромненькая водолазка с юбочкой — модельеры всё равно переоденут; косичка в ожидании парикмахера плюс кротко–никакое выражение морды лица. Как в школе: ведь Крокодилица, по сути, та же училка, дерганая баба без личной жизни. А вот Ленка, блондинка из какого–то затрюханного села, решила сразу поизображать из себя звезду. И тут же нарвалась, дура.

— Как ты сидишь? Коленки спрячь, идиотка, или ты думаешь, мы порнуху снимаем?!

— А я что? — возмутилась Ленка. — Я вообще ничего!

— Разве мы уже в кадре? — встряла рыженькая, имя которой Марисабель не запомнила. — А где камера?

Крокодилица послала ее длинно и непечатно: нет, похоже, ничего еще не снимают. Или, может быть, так и задумано? Типа какая у начинающих звезд тяжелая жизнь; камера, понятно, скрытая. Марисабель на всякий пожарный мило улыбнулась. Хотя в таком случае на фига та гора аппаратуры в углу вестибюля, которую со вчерашнего дня никто и не почесался расчехлить?

В крокодиловой сумке вякнул мобильник. Хозяйка, запустив руку внутрь, чесанула в сторону, однако ее первые слова в трубку до девчонок долетели, и слова эти были еще покруче, чем только что в их собственный адрес.

— Какая–то фигня, — сказала Славка, студентка из медицинского.

— Однозначно, — кивнула Ленка.

Присоединились другие девчонки:

— Вообще уже, третий час ждем!

— И никакого нафиг визажиста.

— Они про нас забыли просто.

— Ага, забыли! Сейчас тебе Крокодилица покажет, как она забыла.

— Я не в том смысле, я про съемки…

— Не терпится, пока тебя снимут? — схохмила мулатка Каролина. Хохма имела успех, и Марисабель тоже похихикала за компанию. Страшно хотелось курить, но в контракте среди многочисленных запретов — беременеть, выходить замуж, есть шоколад и мед, пить спиртное, разглашать конфиденциальную информацию и т. д. — значились еще и сигареты. Прочитала она всё это уже потом, дома, а тогда, в офисе телекомпании, подмахнула не глядя. Два месяца не курить!.. Убиться с тумбочки.