Мод со все возрастающим вниманием следила за разворачиваемой перед ней картиной.

— Нет, не сумеет. Они в ней с головой. — И замолчала: она думала. — Такая у меня мысль.

— Мысль? Мысль — это всегда прекрасно! И что ты за нее хочешь?

Она все еще раздумывала, словно оценивая свою идею.

— Ну, кое-что из этого, пожалуй, можно сделать — только потребуется напрячь воображение.

Он с удивлением уставился на нее, а ее удивляло, что он не понимает.

— Сюжет для «кирпича»?

— Нет, для «кирпича» чересчур хорошо, а на рассказ не тянет.

— Значит, тянет на роман? — съязвил он.

— По-моему, я разобралась, — сказал Мод. — Из этого много что можно выжать. Но главное, по-моему, не в том, что ты или я могли бы сделать, а что ему самому, бедняге, удастся. Это-то я и имела в виду, — пояснила она, — когда сказала: меня тревожит, чем все это кончится. Мысль, которая мне уже, и не раз, приходила на ум. Но тогда, — заключила она, — мы столкнемся с живой жизнью, с сюжетом во плоти.

— А знаешь, у тебя бездны воображения! — Говард Байт, слушавший с большим интересом, наконец-то уловил ее мысль.

— Он представляется мне человеком, у которого есть причина, и весьма веская, постараться исчезнуть, залечь поглубже, затаиться, — человеком, находящимся «в розыске», но в то же время под лучом яркого света, который он сам и зажег, да еще и поддерживал, и чудовище, им же порожденное, его буквально (как в «Франкенштейне», конечно) сжирает.

— И впрямь бездны! — Молодой человек даже зарделся, всем своим видом удостоверяя, явно, как художник, нечто такое, что на мгновение открылось его глазам. — Только тут придется порядком потрудиться.

— Не нам, — отрезала Мод. — Он сам все сделает.

— Важно как! — Говарду воистину было важно — как. — Вся штука в том, чтобы сделал он это и для нас. Я имею в виду — с нашей помощью.

— О, с «нашей», — горько вздохнула его собеседница.

— А как же. Чтобы попасть в газету, он не прибегает к нам?

Мод Блэнди пристально на него посмотрела:

— То есть к тебе. Прекрасно знаешь, что ко мне пока еще никто не прибегал.

— Для почина я, если угодно, сам к нему прибежал. Заявился года три назад, чтобы изобразить его «в домашней обстановке», — о чем наверняка тебе уже рассказывал. Ему, думается, понравилось — он ведь ничего себе, забавный старый осел, — понравилось, как я его расписал. Запомнил мое имя, адрес взял, а потом раза три-четыре жаловал собственноручными посланиями: не буду ли я столь любезен, чтобы, воспользовавшись моими тесными (он надеется!) связями с ежедневной печатью, опровергнуть слухи, будто он отменил свое решение поставить одеяла в лазарет при работном доме в Дудл-Гудле. Он вообще никогда своих решений не отменял — и сообщает об этом исключительно в интересах исторической правды, не притязая более на мое бесценное время. Впрочем, информацию такого рода, он полагает, я смогу, благодаря моим «связям», реализовать за несколько шиллингов.

— Так-таки сможешь?

— И за несколько пенсов не могу. Все имеет свои расценки, а этот джентльмен котируется низко — видимо, идет по ставке, которая не имеет выражения в денежных знаках. Нет, берут его всегда охотно, только платят не всегда. Но какая у него память! Каждого из нас в отдельности держит в голове и уж не спутает, кому написал, что того-сего не делал, а кому — что делал. Погоди, он еще ко мне обратится, скажем, с тем, какую позицию занял по поводу даты для очередного школьного праздника в Челсинском доме призрения для кебменов. Ну а я подыщу рынок сбыта для столь бесценной новости, и это нас опять соединит. Так что, если те осложнения, которые ты интуитивно почуяла, и впрямь возникнут — а хорошо бы! — он, не исключено, снова обо мне вспомнит. Представляешь — приходит и говорит: «Что вы, голубчик, могли бы для меня теперь сделать?»

И Байт мысленно погрузился в эту счастливую картину, которая вполне удовлетворяла столь лелеемое им сознание «иронии судьбы» — столь лелеемое, что он не мог написать и десяти строк, не воткнув туда эту свою «иронию».

Однако тут Мод вставила свое мнение, к которому, по-видимому, услышав о такой возможности, только что пришла:

— Не сомневаюсь, так оно и будет — непременно будет. Не может быть иначе. Единственный финал. Сам он этого не знает, да и никто не знает — колпаки они все. А вот мы знаем — ты и я. Только, помяни мое слово, приятного в этом деле будет мало.

— Так-таки ничего забавного?

— Ничего, одно досадное. У него должна быть причина.

— Чтобы заявиться ко мне? — Молодой человек взвешивал все обстоятельства. — Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду… Более или менее. Ну что ж! Для нас это сюжет для «кирпича». Всего-навсего, и не более того. Какая у него причина — его дело. Наше же — использовать его смятение, беспомощность, то, что он — в кольце огня, который нечем и некому тушить, и что, охваченный пламенем, он тянется к нам за ведром воды.

Она помрачнела:

— Жизнь делает нас жестокими. То есть тебя. Из-за нашего ремесла.

— Да уж… Я столько всякого вижу. Впрочем, готов все это бросить.

— Зато я не готова, — вдруг заявила она. — Хотя мне как раз, надо полагать, и придется. Я слишком мало вижу. Недостаточно. Так что при всем том…

Она отодвинула стул и поискала взглядом зонтик.

— Что с тобой? — осведомился Байт преувеличенно безучастным тоном.

— Ничего. В другой раз.

Она посмотрела на него в упор и, не отводя глаз, принялась натягивать старые коричневые перчатки. Он продолжал сидеть как сидел — чуть развалясь, вполне довольный, а ею вновь овладело смятение.

— Мало видишь? Недостаточно? Вот уж не сказал бы! А кто сейчас так ясно разглядел, какая судьба ждет Бидел-Маффета? Разве не ты?

— Бидел-Маффет не моя забота. Твоя. Ты — его человек, или один из. К тебе он и прибегнет. К тому же тут особый случай, и, как уже сказано, мне твоего Бидела очень жаль.

— Лишнее доказательство тому, как отменно ты видишь.

Она промолчала, словно соглашаясь, хотя явно держалась другого мнения, высказывать которое не стала.

— Значит, не вижу того, что хочу, что мне нужно видеть. А что до твоего Бидела, — добавила она, — то придет он к тебе при причине ужасно серьезной. Потому и серьезной, что ужасной.

— Думаешь, он что-нибудь натворит?

— Несомненно. Хотя все, может, и останется шито-крыто, если он сумеет испариться со страниц газет и отсидеться в темноте. Ты, конечно, влезешь в его дела — не сможешь удержаться. Ну, а я не хочу ничего об этом знать ни за какие блага.

С этими словами она поднялась, а он продолжал сидеть, глядя на нее — из-за ее подчеркнутого тона — с особым интересом, но поспешил встать, желая обратить все в шутку:

— Ну, раз ты такая чистоплюйка, ни слова тебе о нем не скажу.

Спустя несколько дней они встретились снова в восточной, не слишком аристократической части Чаринг-Кросс, где в последнее время чаще всего и происходили их встречи. Мод выкроила часок на дневной спектакль по финской пьесе, который уже несколько суббот подряд давали в маленьком, душном, пропыленном театрике, где над огромными дамскими шляпами с пышной отделкой и перьями нависал такой же густой воздух, как над флорой и фауной тропического леса, — и по окончании очередного действия, выбравшись из кресла в последнем ряду партера, она присоединилась к кучке независимых критиков и корреспондентов — зрителям с собственными взглядами и густо исписанными манжетами, все они сошлись в фойе для обмена мнениями — от «несусветная чушь» до «весьма мило». Отзывы подобного толка гудели и вспыхивали, так что наша юная леди, захваченная дискуссией, как-то и не заметила, что джентльмен, стоящий с другого бока образовавшейся группы — правда, несколько поодаль, — не спускает с нее глаз по какой-то необычной, но, надо полагать, вполне благовидной причине. Он дожидался, когда она узнает его, и, как только завладел ее вниманием, приблизился с истовым поклоном. Она уже вспомнила, кто он, — вспомнила самый гладкий, прошедший без сучка без задоринки, ничем не омраченный случай среди тех попыток, какие она предпринимала в профессиональной практике; она узнала его, и тут же ее пронзила боль, которую дружеское приветствие лишь обострило. У нее были основания почувствовать себя неловко при виде этого розового, сияющего, благожелательного, но явно чем-то озабоченного джентльмена, к которому некоторое время тому назад она наведалась по собственному почину — вызвавшему немедленный отклик — за интервью «в домашней обстановке» и приятные черты которого, чиппендейл, фото- и автопортреты на стенах квартиры в Эрлз-Корте запечатлела в самой что ни на есть живейшей прозе, на какую только была способна. Она с юмором описала его любимого мопса, поведала — с любезного разрешения хозяина — о любимой модели «Кодака», коснулась излюбленного времяпрепровождения и вырвала робкое признание в том, что приключенческий роман он, откровенно говоря, предпочитает тонкостям психологического. Вот почему теперь ее особенно смущало то трогательное обстоятельство, что он, несомненно, искал ее общества без всякого заднего умысла и даже в мыслях не имел заводить разговор о предмете, которому у нее вряд ли нашлось бы изящное объяснение.