Эй, иди,

    подходи, крестьянский мир!

Навостри все уши —

         и слушай!

Заливайся, песня!

         Пой и греми!

Залетай в крестьянские уши!

Кто не хочет из вас

         в грязи,

              под плетнем

жизнь окончить смертью сучьей —

прочитай про это,

         послушай о нем,

вникни в этот серьезный случай.

Недалёко от нас,

         то ль на некой горе,

то ли просто

         на маленькой вышке,

помещается

         на реке на Туре

деревушка —

           Малые Тишки.

Деревушкой ее называют зря.

Хоть домов полсотни менее,

но на каждом из них

         крыша —

              точно заря,

каждый двор —

              не двор, а имение.

Лет пяток назад

         жил во всех домах

генерал,

    помещик Дядин.

А мужик глядел

         да шапчонку ломал,

да слюну облизывал, глядя.

В Октябре

    с генерала спустили жир:

подавай, мол, обратно наше!

Дернул Дядин в Париж,

              а мужик зажил.

Жил и жил себе полной чашей.

Новый школьный дом

         украшает луг.

(Не к лицу коммуне дурак-то!)

Электрический ходит в поле плуг,

громыхает электротрактор.

Каждый весел и сыт,

         обут и здоров.

У детишек

    не щеки, а пышки.

Так,

       распеснив песни из всех дворов,

проживали Малые Тишки.

Лишь одна с по-над краю стоит изба,

курьей ножкой держится еле,

на карнизах на всех

         ободра́лась резьба,

ветер дует

    и хлещет в щели.

Здесь, паучьей нитью обо́ткана,

проживала

    меж ветра вывшего

Степанида Саврасовна Водкина,

станового супруга

         бывшего.

Степанидин муж

         был известен всем.

Кто

       в селе

    станового выше?

Все четырнадцать шкур,

              а не то что семь

норовил содрать он с Тишек.

Обдирал становой

         целых 20 лет.

20 — жили воя и ноя.

Становой жирел,

         и жена —

              ранет,

щекопузье блестит наливное.

Да коммуна пришла,

         кумачом хохоча,

постреляла для верности вящей.

В ту же ночь

         становой

         задал стрекоча,

не простясь аж

             с супругою спящей.

Поодряб Степанидиных щек ранет,

стали щеки

       из розовых

         белые.

Телеса

           постепенно сошли на нет,

из упругих стали дебелые.

Подвело от голодных харчей живот.

Дрожью ежась от каждого чиха,

прощена добротой мужиков

              и живет,

только в ночь выходя,

         как сычиха.

Днем в окно глядит,

         как собака на кость,

рада всем перегрызть бы глотки она.

Так жила,

    притаив до времени злость,

Степанида Саврасовна Водкина.

Спят мужик и баба,

         корова и бык.

Ночь.

         Луна в небесах

         рассияла лик,

небо вызвездя в лучшем виде.

Лишь один

       оборванец

         крадется…

              и шмыг

в подворотнюю щель —

               к Степаниде.

Степанида задвижку открыла на стук,

получила записку в руки из рук;

слов не слыша меж крысьего писку,

поднесла записку

         под лунный круг,

под луною

    читает записку.

Прочитала раз,

             перечла еще.

Под ногами

        от слез

         лужа.

Слезы радости мчат со всех щек.

Оказалось —

          записка от мужа.

«Степанида моя,

                Степанида-свет,

чтоб покончить с властью Советов,

выполняй досконально мой совет,

делай так-то…

         это и это…

Твой супруг

        Ферапонт Водкин».

А под Водкиным

         росчерк короткий.

А еще через ночь,

         в тот же час

              точь-в-точь,

не будить стараясь народа,

подкатила к калитке

         и целую ночь

разгружалась бесшумно подвода.