Антон пересек Вильгельмштрассе и заторопился к полпредству. «Шупо» у его дверей и крепкие парни в просторных плащах, стоявшие поодаль, оглядели Антона пристально, но мимолетно: они узнали его. Открыв дверь и поднявшись по мраморным ступенькам, Антон облокотился о перильца, отделявшие конторку дежурного от прихожей.

— Мне бы Григория Борисовича.

— Придется подождать, — сказал дежурный. — У него чехословацкий советник.

Однако Антон не успел сесть в красное плюшевое кресло в приемной, как матовая дверь, закрывающая вход в коридор, распахнулась, удерживаемая изнутри толстой рукой с короткими белыми пальцами, украшенными перстнями. На пороге появился невысокий лысоватый человек с бледными впалыми щеками и красными, точно воспаленными, глазами. Он комкал в руке батистовый платочек, которым, видимо, только что вытирал глаза. Антон узнал Мишника.

— Благодарю вас, благодарю вас, — повторял Мишник, прижимая кулак с платком к груди и кланяясь Двинскому. — Мы все надеемся на вашу помощь и поддержку. Теперь только на вашу помощь и поддержку. Только на вашу…

Мишник приложил платок к глазам и сделал попытку склонить полысевшую голову на толстое плечо Двинского, но вовремя остановился.

— Благодарю вас, — проговорил он, опять кланяясь, — благодарю…

Двинский помог ему спуститься по ступенькам к выходной двери, открыл ее и, поклонившись гостю, пожал ему руку. Он держал дверь открытой, пока чех не сел в машину, ждавшую у тротуара. Закрыв дверь, Двинский устало повернулся и пошел, медленно одолевая ступеньку за ступенькой, словно нес огромную тяжесть.

— Григорий Борисович! — окликнул Антон.

Советник посмотрел на Антона, будто не узнавая.

— Я хотел бы проститься с вами, — смущенно пробормотал Антон. — Сегодня уезжаю, и мне хотелось…

— А-а-а… — протянул Двинский, не дав ему договорить. — Заходите.

Антон поспешил за ним в сумрачный коридор, лежавший за матовой дверью. Двинский шел, шаркая подошвами и нагнув голову, и Антон не осмелился поравняться с ним, хотя ему не терпелось спросить: неужели Мишник плакал? Это совсем не вязалось с его представлением о дипломатах, которые обязаны, как втолковывали ему, скрывать свои чувства еще глубже, чем мысли.

У двери своего кабинета Двинский оглянулся, точно хотел убедиться, следует ли за ним Антон, потом открыл дверь и, пропустив его вперед, повелительным жестом указал на диван у круглого столика и опустился сам в кресло напротив. Антон не раз видел его усталым, но обычно это было вечером или ночью. Нынче Двинский уже утром выглядел не просто усталым, а измученным, почти больным. Припухлости под глазами с красными прожилками набухли чернотой, которая приобрела сине-глянцевитый оттенок.

— Вы когда уезжаете? — спросил он глухо.

— Сегодня после полудня, — ответил Антон. — Я пришел, чтобы проститься с вами и сказать, насколько я благодарен вам за все.

— За что меня благодарить? — почти с досадой произнес Двинский. — Это я должен поблагодарить тебя.

— Ну, меня-то благодарить и вовсе не за что, — живо возразил Антон, отметив с удовлетворением обращенное к нему «тебя». Володя Пятов рассказывал ему, что Двинский говорит «ты» лишь тем людям, которых считает близкими или относится к которым с особым расположением.

— Тебя есть за что благодарить, — повторил Двинский и почему-то вздохнул, замолчав.

Ободренный словами советника, Антон решил нарушить молчание вопросом, который продолжал волновать его: неужели Мишник действительно плакал.

Двинский молча наклонил голову.

— Из-за чего? Что могло заставить этого пожилого и опытного дипломата расплакаться? Мне говорили, что дипломат не должен показывать своих чувств, как бы тяжело ему ни было.

Советник поморщился.

— Говорили… Говорили, наверно, люди, которым нечего было ни показывать, ни скрывать. Я не люблю слез даже у женщин, но есть слезы, которые можно простить и мужчине. Он плакал не о себе, а о своей стране, о своей несчастной родине, которую ее мнимые друзья продали и предали. Мишник рассказал мне, что прошлой ночью английский посланник и французский посол в Праге предъявили чехословацкому правительству ультиматум, потребовав передать Судетскую область Гитлеру целиком и без какого-либо опроса населения или плебисцита. Правда, они назвали это не ультиматумом, а «дружеским советом», но сопроводили его предупреждением, что, если «совет» не будет принят, Чехословакию оставят наедине с Германией.

— И что же чехословацкое правительство? — взволнованно спросил Антон. Сбывалось то, о чем рассказал ему в Берхтесгадене Хэмпсон и что высокомерный и самовлюбленный Курнацкий назвал «дезинформацией».

— Правительство заседало всю ночь и пока не приняло никакого решения, хотя часть министров, как и сам президент Бенеш, склоняется к тому, чтобы принять ультиматум союзников.

— А как же мы? Неужели Москва не посоветовала отвергнуть его?

— Насколько я знаю, — проговорил Двинский тихо, — в Праге не нашли нужным спрашивать нашего совета.

— Как же так? — продолжал недоумевать Антон. — Мы же тоже союзники, а такое важное дело решается без нас.

— Да, такое важное дело решается без нас, — подтвердил Двинский.

— И после этого они приходят к нам плакать?

Двинский взглянул на Антона с явной укоризной: советник не одобрял издевательского тона.

— Мишник не отвечает за чужие действия, — сказал он назидательно, — и он совсем не разделяет намерений той части своего правительства, которая во имя сближения с Германией готова пожертвовать не только дружбой с Советской Россией, но и чехословацкими землями. Он доказывал Праге, что согласие на передачу Судетской области Германии будет началом конца Чехословакии как независимого государства. Его обвинили в намерении испортить германо-чехословацкие отношения, в желании посеять панику. А предсказание Мишника оправдалось неожиданно быстро: едва простившись с Чемберленом, Гитлер призвал к себе, в Берхтесгаден, венгерского премьера Имреди и польского посла Липского и посоветовал немедленно потребовать передачи Венгрии и Польше чехословацких районов с польским и венгерским населением. И Варшава и Будапешт готовы последовать этому совету.

— Час от часу не легче! — обескураженно воскликнул Антон, пораженный новым известием. — Как же так? Ведь поляки должны были быть с чехами и с нами. Надеялись, что они будут нашими союзниками, а они… Значит, Тербунин был прав, и Польша давно готовилась воевать не на нашей стороне против немцев, а вместе с ними против нас.

— Кто этот Тербунин?

— Друг моего брата, военный разведчик. Их дивизия стоит на самой границе и готова воевать с немцами, если ее пропустят поляки, а поляки, как говорил Тербунин, приготовились взорвать мосты, чтобы не пустить нас.

— Да, поляки готовы взорвать мосты, — проговорил Двинский, думая о другом. — И венгры тоже. Они, как говорит Мишник, уже приготовились броситься на Чехословакию, как стервятники на дохлую лошадь.

— Но Чехословакия не дохлая лошадь, и, если чехословаки начнут драться, Франция и мы придем им на помощь.

Двинский положил на стол перед собой руки, пристально всматриваясь в них, словно впервые видя эти перстни и кольца.

— Да, если чехословаки начнут драться, — едва слышно произнес он, — если они начнут…

— Вы как будто не верите, что они начнут драться? — спросил Антон, почувствовав явное сомнение в голосе советника.

— Пока трудно сказать, — медленно вымолвил Двинский. — Разные чехословаки относятся к этому по-разному. Лишь вчера в Праге по призыву коммунистов и других левых партий прошли крупные демонстрации под лозунгом «Не сдадимся!», а вечером какие-то вооруженные молодчики совершили нападение на наше полпредство и попытались захватить его. Когда полпред пожаловался министру иностранных дел, тот признался, что это дело рук министра внутренних дел, который, как известно, настроен резко антисоветски. В самое трудное для Чехословакии время министр решил спровоцировать конфликт с ее самым большим и верным союзником.