Конфуций. Я прекрасно знаком с историей вашей страны. Она доказывает как раз противоположное.

Бердж-Лубин. С чего вы взяли?

Конфуций. Единственным правом, которым когда-либо пользовался ваш парламент, было право отказывать королю в субсидиях.

Бердж-Лубин. Правильно. Великий сын Англии Симон де Монфор^{190}…

Конфуций. Он был не англичанин, а француз. Идею парламента он вывез из Франции.

Бердж-Лубин (растерянно). Быть не может!

Конфуций. Король и его верные подданные убили Симона за то, что он навязал им парламент по своему, французскому образцу. Первой заботой британского парламента всегда было вотировать пожизненное содержание королю — и притом с восторженными изъявлениями преданности. Парламент поступал так из боязни, как бы ему не дали реальной власти и не потребовали, чтобы он хоть что-нибудь делал.

Бердж-Лубин. Послушайте, Конфуций, вы, разумеется, знаете историю лучше, чем я. Однако демократия…

Конфуций. Это типично китайский институт. Но даже у нас он, по существу, не оправдал себя.

Бердж-Лубин. Ну, а как же наш habeas corpus act^{191}?

Конфуций. Англичане приостанавливали его действие всякий раз, когда он грозил принести хоть какую-то пользу.

Бердж-Лубин. Ну, а суд присяжных? Вы же не станете отрицать, что это наше детище?

Конфуций. Все дела, опасные для правящих классов, рассматривались либо Звездной палатой^{192}, либо военным судом, кроме тех случаев, когда обвиняемого вовсе не судили, а просто казнили, предварительно осыпав бранью и опорочив в глазах общества.

Бердж-Лубин. Полно! Вы, может быть, и правы во всех этих частностях, но в целом мы сохранили себя как великую нацию. Согласитесь, это никогда не удалось бы народу, который ничего не умеет.

Конфуций. Я не сказал, что вы ничего не умеете. Вы умели драться. Умели есть. Умели пить. Вплоть до двадцатого века умели плодить детей. Умели играть в разные игры и работать, когда вас принуждали. Но управлять своей страной вы не умели.

Бердж-Лубин. Чему же тогда обязаны мы своей репутацией первых поборников свободы?

Конфуций. Вашему упорному нежеланию подчиняться какому бы то ни было порядку. Лошадь, лягающая каждого, кто пытается ее взнуздать и править ею, тоже может считаться поборницей свободы. Но отнюдь не поборницей порядка. В Китае ее живо пристрелили бы.

Бердж-Лубин. Чепуха! Уж не хотите ли вы сказать, что власть, которую возглавляю я, президент, вовсе не есть правительство?

Конфуций. Совершенно верно. Правительство — это я.

Бердж-Лубин. Вы? Вы, жирная, желтая, самодовольная туша?

Конфуций. Только англичанин способен на такое невежество в вопросе о власти, как мысль о том, что талантливый государственный деятель может не быть жирным, желтым и самодовольным. Мало ли среди вас, англичан, людей тощих, красноносых и скромных? Посадите такого на мое место, и не пройдет года, как вы снова погрузитесь в хаос и анархию девятнадцатого — двадцатого веков.

Бердж-Лубин. Ну, раз уж вы ссылаетесь на темное прошлое, нам больше не о чем спорить. И все-таки мы не погибли. Мы вырвались из этого хаоса, и теперь у нас лучший в мире образ правления. Как же могли добиться этого такие дураки, какими вы нас выставляете?

Конфуций. Вы добились этого лишь тогда, когда взаимоистребление и разруха, порожденные анархией, вынудили вас признать два неоспоримых факта. Во-первых, что правительство — первое условие цивилизации и что для сохранения цивилизации мало поприжать, как вы изволили выражаться, соседей и отсечь голову собственному королю, если тот случайно оказался не чуждым логике шотландцем^{193} и принял свой сан всерьез. Во-вторых, что управление страной есть искусство, органически вам недоступное. В соответствии с этим вы ввезли образованных негритянок и китайцев и поручили им править вами. С тех пор вы процветаете.

Бердж-Лубин. Вы, старый мошенник, — тоже. Но я все равно не понимаю, как вы выдерживаете такую работу. Мне положительно кажется, что вам нравится общественная деятельность. Почему вы отказываетесь поехать со мной куда-нибудь на побережье? Я поучил бы вас играть в морской гольф.

Конфуций. Это меня не интересует. Я не варвар.

Бердж-Лубин. А я, по-вашему, варвар?

Конфуций. Вне всякого сомнения.

Бердж-Лубин. Почему?

Конфуций. Потому что вас любят. Люди любят жизнерадостных, добродушных варваров. Вас переизбрали президентом уже на пятый срок. И еще пять раз переизберут. Я тоже вас люблю. Общаться с вами приятней, чем с собакой или лошадью: у вас есть дар речи.

Бердж-Лубин. Выходит, я варвар потому, что вы любите меня?

Конфуций. Безусловно. Меня, например, никто не любит — предо мной трепещут. Талантливых людей никогда не любят. Я неприятен, но необходим.

Бердж-Лубин. Не расстраивайтесь, старина, в вас нет ничего особенно отталкивающего. Я отнюдь не испытываю к вам отвращения. А если вы полагаете, что я вас боюсь, значит, вы плохо знаете Берджа-Лубина, вот и все.

Конфуций. Да, в вас есть смелость. Это разновидность глупости.

Бердж-Лубин. Вы можете позволить себе не быть храбрым — этого и нельзя требовать от китаезы. Зато вы чертовски наглы.

Конфуций. Нет, я просто тверд и уверен в себе, как человек, который видит и знает. Ваше веселое бахвальство и беспечная самонадеянность приятны, как чистый воздух. Но они слепы и необоснованны. Вы вроде большой собаки, которая радостно лает и виляет хвостом. Но стоит ей отстать от меня хотя бы на шаг, и она пропала.

Бердж-Лубин. Благодарю за любезность. У меня есть большая собака, и я не знаю товарища лучше. Будь вам известно, насколько вы безобразней любой дворняги, вы не отважились бы на такие сравнения. (Поднимаясь.) Ну, если у вас нет ко мне дела, на сегодня расстанемся — я собираюсь развлечься. Чем вы порекомендуете мне заняться?

Конфуций. Отдайтесь размышлениям, и вас осенят великие мысли.

Бердж-Лубин. Да ну? Нет, вы ошибаетесь, если думаете, что в такую погоду я буду сидеть тут, поджав ноги и ожидая, пока меня осенят великие мысли. Я не так уж к этому стремлюсь. Предпочитаю морской гольф. (Спохватываясь.) Да, кстати, мне надо переговорить с министром здравоохранения. (Снова садится в кресло.)

Конфуций. Ее номер…

Бердж-Лубин. Я помню.

Конфуций (поднимаясь). Не понимаю, что вас в ней привлекает. Женщина, если она не желтая, для меня просто не существует — разве что как должностное лицо. (Уходит.)

Бердж-Лубин повторяет манипуляцию с коммутатором. Экран темнеет, на нем появляется элегантная спальня, постель, гардероб, туалет и коммутатор на нем. За туалетом сидит красивая негритянка, примеряющая на голову яркий шарф. Пеньюар у нее соскользнул с плеч на табурет. Она в корсете, панталонах и шелковых чулках.

Бердж-Лубин (в панике). Тысячу извинений!..

Негритянка вздрагивает и выдергивает вилку, изображение исчезает.

Голос негритянки. Кто это?

Бердж-Лубин. Это я, президент Бердж-Лубин. Я не знал, что ваша спальня включена. Еще раз извините.

Изображение появляется снова. Негритянка наспех натянула на плечи пеньюар и продолжает без всякого стеснения экспериментировать с шарфом. Чопорность Бердж-Лубина отнюдь не смутила ее, а скорее забавляет.

Негритянка. Ужасно глупо получилось: утром звонила одной даме, а вилку так и не вынула.