И вот, наконец, ноги его жены.

На переломе от зимы к весне его мучили боли в коленях. Правую ногу пришлось ампутировать. Вот почему и преследовали его на больничной койке эти видения. Вот почему и полюбил он эту кофейню, откуда он мог обозревать оживленную улицу. Веранда служила для него подобием подзорной трубы. С жадностью наблюдал он мостовую, по которой, сменяя друг друга, шествовали здоровые пары ног. Их мерная поступь завораживала его.

“Я впервые понял, что это значит — жить без ноги. Как хорошо в начале лета... Я так хочу выписаться из больницы и попасть в наше кафе именно в это время”, — говорил он жене, глядя на белые цветы магнолии. “Сама подумай: лучшее время для ног — это начало лета. Именно тогда поступь городского человека — самая уверенная и мягкая. Нужно бы мне выписаться до того, как отцветет магнолия”.

Сидя на веранде, он оглядывал всякого прохожего с любовной нежностью.

— И ветерок такой чудесный — будто первый раз в жизни его ощущаю.

— Сейчас как раз лето и начинается. Никто больше не надевает теплого белья, все вчерашнее — уже в кладовке.

— Это не так важно. Главное — это ноги, походка.

— Ну что ж, хочешь, я спущусь вниз и пройдусь перед тобой?

— Нет, это не то. Ты же сама сказала, когда мне отрезали ногу, что теперь из двух человек у нас получился один, но с тремя ногами.

— Ты говоришь, что начало лета — самое лучшее время. Теперь ты доволен?

— Помолчи лучше. А то не слышно шагов на улице.

Он напряг слуг — пытался втянуть в себя драгоценные звуки шагов ночного города. Закрыл глаза. И тут же звуки шагов проникли, пролились в него — словно капли дождя упали в озеро. Его уставшее лицо разгладилось, просветлело, обрадовалось.

Но вскоре радость исчезла. Потом его лицо как-то позеленело, и он открыл глаза больным человеком

— Ты не понимаешь. Все люди — калеки. По шагам слышно, что у каждого чего-то не хватает.

— Да, может быть. Может, и так. Наверное, оттого, что сердце у нас только с одной стороны.

— Звуки шагов такие болезненные не только из-за ног. Если прислушаться, поймешь — это тяжесть на душе. Тело клонится к земле и горюет, потому что обещает похороны души.

— Да, наверное, ты прав. Не только в ногах дело, здесь есть что-то еще. Как на это дело взглянуть... В общем, ты, как всегда, говоришь о нервах.

— Да послушай же! Все эти уличные шаги — медицинский диагноз. Все инвалиды — вроде меня. У меня отрезали ногу, я вернулся, чтобы насладиться звуками шагов здоровых ног, я ничуть не желал обнаружить у людей какие-то там болезни. Я совсем не хотел впасть в депрессию. Нужно во что бы то ни стало избавиться от нее. В деревню, что ли, поехать? Может, хоть там души и тела здоровы. Может, хоть там мне удастся услышать шаги пары здоровых ног.

— Ерунду какую-то говоришь. Иди лучше в зоопарк — там у каждого по две пары.

— Что ж, ты права. Лапы у зверей и крылья у птиц — это действительно здорово, звуки природы — прекрасны.

— Да я же пошутила!

— Как только человек встал на ноги, болезни души стали одолевать его. Вот поэтому-то и звук людских шагов так нехорош.

У него было лицо человека, душа которого лишилась ноги и подпоры. Жена помогла ему сесть в машину. Шуршание шин подхватило калеку, больная душа жены отозвалась в нем Придорожные фонари раскачивались, словно яркие цветы наступающего лета.

1925

СТЕКЛО

Пятнадцатилетняя Ёко вернулась домой. Лицо ее было белым.

— У меня болит голова. Я видела ужасную вещь. Паренек с завода, который делал бутыли для разлива сакэ, вдруг захаркал кровью, потерял сознание, упал. Ожоги были ужасны. И Ёко видела, как это было.

Жених Ёко тоже знал про стекольный завод. Работа там была горячая — год напролет окна открыты. Пара-тройка прохожих почти всегда глазела в них. За дорогой — стоячая моча вонючей реки с масляными разводами.

В самом страшном цеху, которому совсем не доставалось солнечного света, рабочие размахивали огненными шарами на длинных палках. Их майки и лица лоснились от пота и грязи. Огненные шары на палках вытягивались в бутылки. Их опускали в воду. Потом поднимали. Потом с хрустом отламывали. Спины мальчишек скрючены — как у чертей. Они хватали шары щипцами и бегом бежали к последней печи... Через десять минут от этих летающих огненных шаров и хруста стекла голова у зеваки шла кругом, глаза стекленели.

Когда Ёко смотрела в окно, тащивший бутыль подросток вдруг страшно закашлялся, захаркал кровью, зажал ладонями рот, свалился на пол. В этот момент огненный шар упал к нему на плечо. Мальчик открыл окровавленный рот и страшно закричал. Хотел вскочить, но только закружился на месте и снова упал.

— Куда ж ты смотришь, кретин!

Его облили водой, которая показалась ему кипятком. Он потерял сознание.

— У этого мальчика вряд ли есть деньги на лечение. Но мне обязательно следует его навестить.

Жених Ёко сказал: “На заводе немало людей, кого стоило бы пожалеть. Но если тебе так хочется — иди”.

— Спасибо, мне действительно так хочется.

Через двадцать дней паренек пришел к Ёко поблагодарить ее — ведь она навестила его и дала денег. Прислуге он сказал, что хочет видеть “барышню”, и она вышла к нему. Паренек переминался с ноги на ногу. Увидев Ёко, он вжался в стену и опустил глаза.

— Ну как, вы уже изволили выздороветь?

— Чего-чего?

Его бледное лицо выразило предельное удивление вопросом, поставленным с такой вежливостью. Ёко чуть не заплакала.

— Я хочу спросить — ожог уже прошел?

— Ну, — утвердительно хмыкнул он и с готовностью стал расстегивать пуговицы.

— Нет же, нет, я совсем другое имела в виду...

Ёко вбежала в дом. Жених протянул горсть мелочи. “Дай ему”.

— Не хочу, не хочу больше разговаривать с ним! Пускай служанка отнесет.

Прошло десять лет.

Муж Ёко читал в литературном журнале рассказ “Стекло”. Действие происходило в их городе. Стоячая вода с масляными разводами. Огненные шары в аду. Харканье кровью. Ожог. Сострадательная барышня.

— Ёко, послушай-ка!

— В чем дело?

— Помнишь, когда тебе было лет пятнадцать, ты увидела на фабрике паренька, который свалился в обморок? Ты ему еще денег дала?

— Да, помню.

— Так вот, он писателем стал и написал про это.

— Неужели? Дай взглянуть.

Ёко вырвала у мужа журнал. Он украдкой наблюдал за ней, и по мере того, как она перелистывала страницы, все больше раскаивался в том, что дал ей рассказ.

Автор писал, что после несчастного случая паренек поступил в мастерскую, где делали цветочные вазы. Поскольку он проявил замечательные художественные способности, ему больше не приходилось мучить свое больное тело в горячем цеху. А потом он послал лучшую из своих ваз той самой барышне. Дальше было сказано приблизительно следующее. “За последний год я сделал столько ваз. И все — ради нее. Что же заставило меня ощутить свою классовую принадлежность? Тяжелый труд?

Любовь к этой буржуйке? Лучше бы я тогда изошел кровью и подох. Милость заклятого врага! Какое унижение! Давным-давно враг пощадил дочь самурая после того, как захватил их замок. Но за это дочери пришлось стать наложницей человека, который убил ее отца у нее на глазах. Милость первая: эта девушка спасла мне жизнь. Милость вторая: она дала мне возможность найти другую работу. Только для какого же класса делаю я теперь эти вазы? Я стал наложницей своего врага. Я знаю, почему она пожалела меня. Я знаю, почему она помиловала меня. Мне не стать львом, не избавиться от тех чувств, которые одолевали меня тогда. Может, я хотел бы поджечь ее дом. Но тут я слышу, как с отвратительным треском лопается чудесная ваза в ее комнате... Вижу, как сгорает ее красота... И хоть я вроде бы стою на передовой линии классовой борьбы, а выходит, что я просто кусок стекла, стеклянный шарик... Есть ли среди моих товарищей хоть один, кто не тащит на себе этот стеклянный груз? Пусть враг разобьет стекло! Если я погибну под его осколками — делать нечего. Но если нет, если почувствую, что сбросил бремя — вот тогда затанцую и снова брошусь в бой!”