— Вас обольют грязью на страницах «Правды», и вы никогда не отмоетесь. Нас объявят беглецами. У вас есть силы — и нервные, и физические — начать борьбу?
— Вы правы, — согласилась она, — ложь и клевета их обычное убийственное орудие. А сил все меньше…
— Если вы порвете с партией, у вас не будет никаких источников информации, ваши мемуары быстро устареют. Вам надо впитывать в себя как можно больше фактов и писать о них для будущих поколений. Это будет ваш неоценимый вклад в историю.
Его доводы были неотразимы, в них недоставало лишь одного аргумента: оставаясь, она, конечно, подвергает себя реальной опасности утонуть в том море крови, которое, по ее же словам, не за горами. Но погибнуть за революцию — разве это не святой долг коммуниста?
Если он даже так не сказал, то подумал и Коллонтай поняла его мысли. Поняла и — согласилась.
В любом случае они решили не расставаться. Боди уехал в Норвегию, чтобы повидаться с семьей. Коллонтай осталась долечиваться в Баден-Бадене, собираясь вскоре вернуться в Москву, куда приедет Боди, и получить для себя и для него новое назначение. «Мне здесь все не по душе, — написала она Зое, оставшись в тоскливом одиночестве. — Очень уж курортно, дорого, неуютно. […] Принимаю ванны, хожу на массаж, много гуляю. […] Надоело!»
Коллонтай приехала в Москву раньше, чем Боди Ее уже ждало известие о новой работе: пост был посольский, но в какой стране! Ей предложили Мексику, причем Литвинов предупредил, что «вопрос уже согласован со Сталиным». Вскоре по косвенным признакам она поняла, что Сталин не столько одобрил это решение, сколько сам его принял. Она безропотно подчинилась, обратившись в ЦК с единственной просьбой: отправить в Мексику и Боди. К Сталину с таким вопросом лучше было не соваться — оставалось ждать ответа какого-либо чиновника, сознавая, что фактически ответ даст САМ. Так оно и получилось.
Секретарь Молотова Евгеньев предложил Боди на выбор пост секретаря в советских посольствах Токио или Пекина. Разговор был коротким. «Я же не знаю условий работы в этих странах». — «Ничего, научитесь, вы еще молодой». Коварство было вполне очевидным: даже географически разделить Коллонтай и Боди так, чтобы их встреча ни в коем случае не могла состояться. Боди отказался, а Коллонтай отказаться от поста, на который, с ее согласия, уже запрошен агреман, разумеется, не могла. Они попали в западню. Причем Боди — в большей мере: у него отобрали паспорт, лишив его возможности выехать за границу в каком бы то ни было качестве. Вспомнился совет Раковского, которым он пренебрег: воздержаться от поездки в Москву…
Коллонтай поселилась на этот раз в «гостевой» квартире дома наркоминдела — на набережной Москвы-реки, напротив Кремля. Здесь же жил и Литвинов с семьей. Они нередко заходили друг к другу, но разговор не клеился: Литвинов избегал любых деловых бесед, предпочитая объясняться намеками и жестами. Однажды — был дивный июльский вечер — он пригласил Коллонтай прогуляться по набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого поблизости нет, сказал: «Если бы только я мог сбежать за границу! В любую дыру…»
Как-то зашла к Коллонтай совершенно ей незнакомая юная девушка — дочь одного из ближайших сподвижников Троцкого Адольфа Иоффе. Она не скрывала, что послана Троцким, который опасается ей навредить, если сам выйдет на связь. Цель визита была очевидной: убедить ее стать в ряды оппозиции, уже объединившей вчерашних противников — Троцкого, Каменева и Зиновьева. Раковский по старой дружбе не преминул встретиться лично, убеждая, что ничто еще не проиграно, что оппозиция очень сильна. Но Коллонтай уже решила: никакой политики! Никакой!
Свое временное безделье в Москве она решила использовать по-другому. Скопилось много писем, от женщин особенно, удручающе похожих одно на другое: все рассказы об арестах безвинных людей, об издевательствах местных чекистов, о высылках и реквизициях. У нее искали защиты, а что, в сущности, могла она сделать? Отобрав самые вопиющие случаи, ходила к Менжинскому, только что заменившему внезапно умершего Дзержинского. Он старался изображать внимательность и понимание, но тоска и равнодушие, исходившие от него, повергали Коллонтай в отчаяние. Все же, пусть редко, он что-то делал, и восторженные слова благодарности — от тех, кому выпал счастливый жребий, — приносили ту единственную радость, которую на этот раз ей давала Москва.
Другой радостью был новый семейный кодекс, развивший еще дальше ее идеи, заложенные ею же в кодекс 1918 года Методичное разрушение семьи продолжалось: брак и развод низведены до простой регистрации, правовое различие между детьми, рожденными в браке и вне брака, устранено, даже формальная регистрация потеряла значение, поскольку сожительство в пределах ничтожного срока давало «супругам» те же права, что и законный брак. Это была ее победа, но осознать, что победа-то пиррова, ей было еще не дано.
Каждый вечер Боди ходил к Коллонтай на ужин, но мог у нее оставаться как лицо «постороннее» лишь до одиннадцати часов. Так было ПРИНЯТО в этом доме, — нарушить заведенный ОБЫЧАЙ считалось здесь моветоном. Совсем недавно еще бросавшая дерзкий вызов всяческим условностям, страстный глашатый свободной любви, Коллонтай приняла как должное и эти оковы. Задача была теперь только в одном — обеспечить Боди возможность вырваться за границу. Он просил цекистских чиновников разрешить ему ехать во францию и там издавать переводы классиков ленинизма. Вопрос «решался» — пока что Боди подвизался в издательстве Коминтерна на скромнейших ролях и боялся собственной тени.
Пора было уже выезжать в Мексику, но Сталин продолжал свой отдых на Кавказе, а без его напутствия трогаться не разрешалось. Коллонтай принял Молотов — путал несносным климатом Мексики и ее отдаленностью. По его указанию секретарь приволок огромный атлас, чтобы наглядно ей показать, как Мексика далека от Москвы. Игра была примитивной: Молотов (Сталин!) ждал, что она с радостью ухватится за эту соломинку, дабы остаться в Москве и вступить в ряды оппозиции. Но Коллонтай проявила твердость, лишь попросила послать вместе с ней близкого человека — Пину Прокофьеву, исполнявшую роль ее личного секретаря. Двадцать лет спустя Коллонтай обогатит свою дневниковую запись об этой встрече таким дополнением: «Вячеслав Михайлович улыбнулся своей согревающей, приветливой улыбкой. Он умеет подбодрить товарища, с ним легко говорить».
Сталин вернулся в Москву и дал ей аудиенцию. О ее политических взглядах не задал ни одного вопроса — Коллонтай сама затеяла разговор, чтобы развеять его сомнения.
— Я не разделяю, — сказала она, — позицию Троцкого и Зиновьева, а мое личное отношение к ним вам хорошо известно. Целиком поддерживаю генеральную линию [то есть лично Сталина]. Но есть некоторые вопросы внутрипартийной демократии, в которых я еще на перепутье.
Это была очень мудрая оговорка, иначе Сталин не поверил бы в ее искренность. Оба хорошо понимали правила игры.
— Вы что, за фракции? — решил он уточнить.
— Фракции в партии уже существуют. Если их задушить силой, они опять возникнут.
— Не силой, а партийной логикой и дисциплиной, — жестко оборвал ее Сталин. — Парламентаризма в партии мы не допустим. Все эти дискуссии — сплошная интеллигентщина…
Коллонтай сделала вид, что согласилась. Спросила:
— Могу я рассчитывать на вашу помощь?
— Можете писать прямо мне. — Повторил многозначительно: — Прямо мне! Обо всем. Вы меня поняли?
Еще бы ей не понять!.. Это напутствие скрасило горечь расставания и вселило новые надежды.
Она была уже у двери, когда Сталин окликнул ее:
— Тут есть один любопытный документ, долго лежит — вас поджидает. Вам будет интересно с ним ознакомиться. — Протянул несколько скрепленных машинописных листков. — Это копия, можете оставить себе.
Польщенная его доверием и благожелательностью, Коллонтай чуть ли не бегом помчалась к себе, чтобы прочитать врученный ей Сталиным документ с грифом «Совершенно секретно».