— Ну почему ты не хочешь меня слушаться, — пеняла сестре Грейс, — как я в свое время слушалась Пегги?
С точки зрения Келли, Грейс была настоящим хлюпиком. Самая слабая и несмелая из четверых детей, тихая, постоянно погруженная в себя, неприкаянная, словно бездомное дитя, она то и дело обдирала коленки или разбивала нос на спортивной площадке.
Когда семейство Келли собиралось за обеденным столом, самый лакомый кусочек доставался не гребцу Келлу и не малышке Лизанне — он полагался Грейси с ее вечно сбитыми коленками.
«Грейс постоянно шмыгала носом, — вспоминает Глория Отли, чей отец Джесс был главным партнером и оценщиком в фирме «Келли. Кирпичные работы». Мы все время говорили ей: «Грейси, иди высморкайся», «Грейси, хватит шмыгать носом», «Грейси, на тебе платок».
Девочка проводила долгие часы в одиночестве, наедине со своими куклами.
«Ей всегда нравилось быть одной», — вспоминает Мари Фрисби, подруга детства, которая оставалась близка Грейс на протяжении всей ее жизни. Грейс самозабвенно разыгрывала с ними выдуманные ею спектакли. Будущая актриса даже придумала для кукол свой собственный язык, создав в своем воображении уединенный мирок, который делила со своими глиняными и деревянными подружками. Среди семьи Келли долго бытовал ставший едва ли не преданием рассказ о том, как Лизанна, рассердившись, заперла старшую сестру в чулане. Грейс обнаружили лишь спустя несколько часов: она как ни в чем не бывало играла со своими куклами, нежно воркуя с ними на известном только ей наречии, которое она использовала для общения исключительно со своей игрушечной семьей.
В зрелом возрасте Грейс Келли было присуще нечто хамелеонское. Рассудительная Грейс, чувственная Грейс, фривольная Грейс — она то и дело перевоплощалась в совершенно не похожие друг на друга личности, причем каждый раз делала это с редкостной энергией и основательностью. Это было отнюдь не поверхностное позерство: Грейс страстно верила в каждый из своих образов, и именно этот ее дар — ловко и умело отделять каждое свое новое «я» от другого — привел к тому, что люди частенько клялись, будто видели перед собой совершенно иного человека. Природа вряд ли наделила Грейс подлинным артистическим даром (ей всегда приходилось упорным трудом добиваться мастерства), однако Грейс обладала убежденностью, некой абсолютной верой в ту роль, которую она исполняла в данный момент.
— Мне всегда нравилась жизнь понарошку, — сказала она голливудскому журналисту Сидни Скольски в 1954 году.
Мир детский фантазий Грейс не преминул отразиться еще на одной черте ее характера. Как-то раз, много лет спустя, роясь в чулане монакского дворца, Лизанна наткнулась на ящик, доверху набитый детскими куклами Грейс. Сначала Лизанна удивилась сентиментальности сестры: подумать только, кто бы стал хранить так долго задушевных друзей своего детства, а тем более везти их через океан на юг Франции! Но затем Лизанна обратила внимание на то, что все куклы на редкость чистые и в хорошем состоянии. Значит, в свое время Грейс по возможности старалась играть с чужими куклами. Своих же она предпочитала держать от греха подальше, сохраняя их для «торжественных случаев». Значит, замарашка с ободранными коленками была, как оказалось, не такой уж беспомощной.
В характере Грейс всегда присутствовала некоторая отстраненность. Когда друзья детства вспоминают ее ранние годы, обычно они чуть ли не с завистью отмечают богатство и бьющую ключом жизнь особняка № 3901 по Генри-авеню: спектакли и рождественскую елку, суматоху и беготню. Сама Грейс вряд ли ощущала себя частью происходящего. «В детстве я была ужасно застенчивой, — призналась она в одном из интервью в 1974 году. — Настолько застенчивой, что пыталась забиться куда-нибудь в угол, чтобы только не попадаться другим на глаза».
«Мы всегда соревновались между собой, — добавляет она двумя годами позже, развивая ту же тему. — Соревновались буквально за все, и особенно — за любовь». Грейс чувствовала себя аутсайдером среди настырных и пробивных — третий ребенок из четверых, затерявшийся в этой толкотне. «Я всегда старалась усесться матери на колени и висла у нее на шее, — вспоминала Грейс. — Но меня всегда отталкивали».
Мать Грейс была столь же безоговорочной сторонницей нахрапистой пробивной линии поведения, как и ее супруг. Маргарет Майер происходила из сурового и трудолюбивого семейства немецких протестантов — они владели мастерской по изготовлению перин в Баден-Вюртемберге — и до шести или семи лет разговаривала только по-немецки. Впервые она встретила Джека Келли на соревнованиях по плаванию в 1913 году, и одной из главных причин того, что молодые люди откладывали свадьбу на протяжении целых одиннадцати лет, было упорство Маргарет, желавшей сначала добиться достижения других целей. Джек Келли оставил школу после восьмого класса. Маргарет же окончила Темпльский университет по специальности «преподаватель физвоспитания», и вела уроки физкультуры в Пенсильванском медицинском колледже, довольно прогрессивном учебном заведении, бывшем на протяжении многих лет единственным в США медицинским колледжем, где обучались исключительно женщины. У Маргарет также находилось время, чтобы тренировать женскую команду по плаванию Пенсильванского университета, и она стала первой женщиной, которой было доверено столь ответственное дело.
Ослепительная блондинка с высокими скулами и решительным подбородком, Маргарет Майер была привлекательной особой. Она никогда не работала профессиональной манекенщицей. Это было бы ниже ее достоинства. Однако в 1920 году она согласилась сняться для обложки журнала «Сельский джентльмен», создав образ утонченной здоровой красоты с ясно различимым нордическим оттенком. Когда Маргарет в 1924 году вышла замуж за Джека Келли, она перешла в католичество, не переставая при этом быть стопроцентной немкой.
— Я бы не стал говорить, будто моя мать — нацистка, — заметил позднее Келл, — но иногда я про себя называю ее «моя старая прусская матушка».
У Ма Келли были крупные, натруженные руки «хаусфрау». Она никогда не делала маникюр и воспитала своих троих хорошеньких белокурых дочек в том же духе — представать перед взором окружающих в естественном, неприукрашенном виде. Она всегда сама стригла им волосы, оставляя коротенькую челку, и изо всех сил старалась привить своим девочкам равнодушие к модным нарядам. Одержимая идеей экономии, Ма методично передавала одежду старших младшим, поэтому Грейс, как правило, довольствовалась поношенными платьями Пегги. Если кто-то из детей вешал вещи в шкаф неаккуратно, мать накладывала на провинившуюся штраф, вычитая десять центов из положенных двадцать пяти, выдаваемых раз в неделю на карманные расходы. Иногда она не брезговала наводить дисциплину при помощи щетки для волос или же просто раздавала оплеухи.
Ма Келли, в некотором роде, несла бессменную вахту, обеспечивая бесперебойное функционирование дома. Властная и скаредная, она на протяжении всей своей жизни внушала всем своим детям благоговейный ужас, причем эти чувства — правда, с почтительного расстояния — разделяли и их друзья. «Ее обычно называли Леди-Босс, — вспоминает подружка Грейс Чарли Фиш. — Она умела все хорошо организовывать».
Особой страстью Ма Келли были сборы пожертвований для столь любимого ею Пенсильванского женского медицинского колледжа. Она энергично бралась за организацию показов моды с участием своих дочерей или же устраивала бенефисы, причем с таким же начальственным видом, с каким ее супруг учил сына гребле. Как-то раз она заставила детей устроить в саду цирковое представление: Келл, восьмилетний мальчишка, изображал силача; Пегги, которой было в ту пору десять, жонглировала кольцами; пятилетняя Грейс в костюме балерины выступала в роли канатной плясуньи. Дети продавали билеты всем своим богатым соседям по Генри-авеню.
«Все в нашей жизни совершалось во имя «женского медицинского», — вспоминает Пегги. — Мы воровали цветы. Обычно мы говорили нашей младшей сестренке, чтобы она тайком нарвала цветов у соседей. Она шла и срывала фиалки, а затем продавала их все тем же хорошеньким барышням».