— Послушайте моего совета, Клавдия Ивановна. Ваших заслуг никто не отрицает, но, вы не обижайтесь, скромнее надо быть, надо уметь прислушиваться к советам.
Клавдия Ивановна остановилась у двери, усмехнувшись:
— Вы, Екатерина Алексеевна, бывшая ткачиха, сегодня вы министр культуры. Кем вы будете завтра — неизвестно. А я — певица, которую любит народ. И всегда будет любить. — И своим ангельским голоском тихо добавила: — До свидания.
Она вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Епифанов увидел, как открылась тяжелая, массивная деревянная дверь и вышла улыбающаяся Шульженко. «Неужели получилось?» — он абсолютно был убежден в провале «операции квартира». Она весело плюхнулась рядом с Епифановым и поцеловала его в щеку, оставив след помады.
— Ну? Порядок?
— Я ей все сказала, что я думаю о ней. Поехали, Жорж, пообедаем в хорошем ресторане. Черт с ней, с квартирой, главное, чтоб ты меня любил.
Через некоторое время пришел официальный ответ. Он был написан на стандартном моссоветовском бланке и начинался так: «Уважаемый товарищ…» Вместо фамилии — прочерк, на котором ручкой была вписана фамилия — Шульженко К. И. «На ваше письмо в Исполком Моссовета сообщаю, что удовлетворить Вашу просьбу о замене имеющейся у Вас комнаты размером 17,5 кв. м. на двух-трехкомнатную квартиру не представляется возможным из-за недостатка свободных квартир и значительного числа граждан, длительное время проживающих в Москве и нуждающихся в улучшении жилищных условий, состоящих на учете в жилищных органах, которым жилая площадь должна быть предоставлена в первую очередь.
Ответ Бобровникова привел Шульженко в ярость, не из-за отказа, нет. Епифанов чувствовал, что дадут «отлуп». Скорее ее возмутил высокомерный канцелярский стиль, за которым читалось: «Знай свое место!» Она решила позвонить непосредственно Бобровникову. Епифанов ее отговаривал. Но надо знать Клавдию Ивановну: если она чего надумала, сделает обязательно, а потом будет жалеть, если поступок ее был ошибочным. Она дозвонилась и попросила Бобровникова устно подтвердить то, что было написано в бумажке. Он, естественно, подтвердил и добавил: «Таких, как вы, у нас много». И бросил трубку.
Руководители Всесоюзного гастрольно-концертного объединения (ВГКО) искренне переживали за Клавдию Ивановну. И, как им казалось, нашли выход. Шульженко предложили вступить в партию, и тогда можно было начать с начала борьбу за квартиру. Шульженко отказалась, сказав, что она на собрания все равно ходить не будет и пусть ее считают «беспартийным большевиком».
Наконец в 61-м году Шульженко с финансовой помощью Епифанова купила двухкомнатную кооперативную квартиру на улице Усиевича, вблизи станции метро «Аэропорт», где она и прожила последние двадцать три года.
Человек — существо слабое, подверженное различным влияниям, общественным предрассудкам, и подчас, наблюдая иные человеческие поступки, хочется воскликнуть, чуть перефразируя великого пролетарского писателя: «Человек — это звучит горько». В 1971 году, когда в Доме кино прощались с замечательным режиссером Михаилом Роммом, на панихиду пришел режиссер Михаил Калик, собравшийся уехать в Израиль насовсем. Когда он шел к гробу по фойе Дома кино, вокруг него образовалась пустота, известные заслуженные деятели жались с стенкам, отворачивались, просто отходили…
Шульженко уже давно заметила интересную закономерность. Как только запрещали ей те или иные песни, так звонки поэтов, композиторов, текстовиков, знакомых и приятельниц — прекращались. Едва она снова была на гребне успеха — звонки возобновлялись и предложения от тех же композиторов, поэтов, текстовиков неслись со всех сторон. Естественно, эстрадники «пронюхали» о ее конфликте с могущественной Фурцевой и, от греха подальше, стали несколько сторониться Клавдию Ивановну. Хотя внешне все было пристойно. Она пела в сборных концертах, выступала с сольными программами, ездила на гастроли. Она чувствовала к себе некоторое изменение, но не обращала внимания, потому что она была по-настоящему счастлива. Рядом был Епифанов, обаятельный, остроумный, любящий ее человек. На студии его в шутку называли: наш советский Грегори Пек (в свое время знаменитый голливудский киноактер. — В. Х.). Епифанов был душой застолий, он произносил длинные остроумные тосты и никогда не повторялся. Жорж обладал тонким чувством юмора, мог подхватить шутку, включиться в игру… Еще никогда Шульженко не жила так весело и радостно, как в эти месяцы, несмотря на неудачу с квартирой. Правда, кое-что несколько омрачало Шульженко: она замечала быстрые взгляды Жоржа, которые он иногда бросал на молодых девушек и женщин с пышными формами, и чрезмерное, с ее точки зрения, увлечение спиртным. Он никогда не напивался, никогда не терял контроль над собой. Единственное, что выдавало его, — он начинал много говорить и любой диалог превращал исключительно в свой монолог. Да, она не забывала ни на секунду, что он моложе ее на двенадцать лет. Шульженко всегда следила за собой, но после встречи с Епифановым она еще больше стала уделять внимания своей внешности, решила, что она чуть располнела, и теперь увеличила время на физические упражнения, которые она делала по утрам изо дня в день.
Клавдия Ивановна стала постоянно записывать на пластинки свои новые вещи. Работа эта уже с новой для того времени техникой магнитной ленты зачастую превращалась в мучение, как для нее, так и для работников студии звукозаписи. Вот что она пишет в своей книге «Когда вы спросите меня»:
«Я и сегодня весьма скептически отношусь к „ножницам“, при помощи которых можно „скроить“ песню, записанную на магнитную ленту три, а то и большее число раз. В одном варианте начало — берем его, в другом лучше получился припев — пойдет он в дело, а в третьем удался только финал — он и завершит склеенный из кусочков „вариант“. Не понимаю этого и не одобряю появления на свет подобных „гибридов“. Ведь певец, если он настоящий артист, не может спеть абсолютно одинаково одну и ту же песню — каждый раз она будет хоть чуть-чуть, но по-иному эмоционально окрашена… Монтаж разрушает это единство — опытное ухо, а на него мы и должны рассчитывать, сразу уловит „стыки“, перепады в настроении… Если звукорежиссер попросит меня: „Все вышло отлично, но давайте на всякий случай допишем последний куплет, самую концовку!“— я отвечаю: „Прошу меня извинить, не умею петь песню с конца. Давайте на всякий случай запишем всю песню еще раз целиком“. Я отвергаю также пение под собственную запись (сегодня это называют довольно грубо: „под фанеру“. — В. Х.). Кажется, удобно — можно свободно передвигаться, не думая о том, как прозвучит песня. Но в последнем обстоятельстве, на мой взгляд, и кроется порой корень зла. Я, например, просто не могу петь „под собственный голос“ — в таком случае превращаюсь из исполнителя в слушателя, который, в отличие от тех, кто находится в зрительном зале, не только слушает голос, но и старается вовремя при этом открывать рот и зачастую озабочен „совпадением артикуляции“».
Интересно, что сказала бы сегодня Шульженко, когда узнала бы, что девяносто процентов «певцов» и «певиц» поют «под фанеру». И у большинства из них даже мысли не возникает, что это обман, профанация. Потому, наверное, когда на некоторых афишах нынче пишут: «живой звук», это уже считается огромной заслугой исполнителя. Сегодня уровень звукозаписывающей техники в мировом шоу-бизнесе таков, что, уверен, чуть ли не из каждого, если, конечно, он не идиот и у него все в порядке со слухом и дикцией, — можно сделать сносного исполнителя современных «хитов». Что, собственно говоря, и происходит. А личностей, талантливых людей в любом виде искусства всегда было мало…
Любовь Шульженко к Епифанову была бурной, страстной, всепоглощающей, какая только может быть у зрелой женщины, изголодавшейся по мужским ласкам любимого и любящего человека. Они редко виделись, редко бывали вместе подолгу. У нее гастроли, а он мотался с «конвасом» по всему Советскому Союзу. Епифанов обожал свою профессию, обожал ездить в командировки, был неприхотлив в быту, ибо по натуре своей был бродягой. На студии «Кузьмич», как его дружески называли коллеги, считался классным профессионалом, и потому работы у него всегда было много.