Темный, серо-синий Каспий за парапетом что-то тихо бормотал; на Мтацминду в Тбилиси медленно полз фуникулер, и горизонт закрывала горная гряда на окраинах; в Ереване были розовые вечера, когда солнце накрывало темнеющую шапку Арарата. Все казалось Майе прекрасным, а сама она чувствовала себя сказочной принцессой, опустившейся в эту страну на ковре-самолете.

Что будет с ней дальше? Майя понимала, что становится невольницей сцены, что уже не хочет быть певицей из самодеятельности, что в этом статусе на тебя как певицу всерьез никто не смотрит и, если у тебя есть певческие огрехи, простят. А надо ли так? Пусть лучше накажут, но отнесутся к тебе со всей серьезностью, как к человеку, уже перешагнувшему статус любителя, пытающемуся прорваться к высотам, к той планке, которая поднята не одним твоим желанием, но твоими способностями.

Последним городом турне был Ереван, последним поездом вечерний, заполненный до отказа скорый: купейный вагон — в плацкартном даже артистам «без году неделя» ездить не полагалось; днем — нестерпимая жара, как будто солнце взялось расплавить горные хребты и ему никак не удается превратить камень в жидкое месиво; вечером — духота в поезде, и, когда он, набрав скорость, едет мимо улочек пригорода, вдавленных в скалы, в вагоне чуть прохладнее и все его население прилипает к приоткрытым окнам. Майя стояла в центре проема одного из них, подставив лицо мягкому теплому ветру, рядом с ней оказался загорелый, средних лет пассажир в полосатой пижаме, уже готовый к многочасовому поездному путешествию. Он поздоровался с Майей, пристально посмотрел на нее и неожиданно приветливо улыбнулся.

— А вас зовут Майя, — неожиданно сказал «полосатый» пассажир. «Ну вот, начинается поездной флирт», — подумала Майя. О дорожных знакомствах она много слышала, так же как о пляжных романах. И то и другое для нее было неприличным.

Но сосед и не думал флиртовать. Он продолжал все так же улыбаться, черные глаза на его худом, с резкими морщинами лице радостно смотрели на Майю, словно произошла случайная встреча с давним другом, с которым разделяли его многие годы.

— Вас зовут Майя, да? — неожиданно спросил сосед. — А фамилия — Кристалинская, да?

— Правильно, — удивилась Майя и сама улыбнулась ему. — А в» по лицу можете определять фамилию? У вас профессия такая?

— Нет, не профессия, — белозубо засмеялся «полосатый». — Я видел вас в концерте. И даже два раза. С женой ходили.

— И запомнили? — продолжала удивляться Майя, в глазах ее засветились искорки. — Вот здорово!

Это было сказано по-детски восторженно. Такого поворота она не ожидала.

— Запомнил, почему не запомнить, когда вы так хорошо пели…

— Спасибо… — Теперь Майя была взволнованна, даже — растерянна, такого поворота в разговоре она не ожидала.

— Вы очень хорошо поете, Майя. Я не специалист в этом деле, я техник по связи, но вот когда поют русские песни, как вы, я всегда слушаю. Но так — редко поют.

— Ну что вы. У нас много хороших певиц.

— Знаю, много. Я люблю слушать радио из Москвы. Но вы поете не как все… А знаете, какие у нас красивые песни есть? Вы в первый раз в Армении, да? Так, приедете еще, приходите в мой дом, я вам патефон заведу, у меня есть пластинки — наши, армянские. Вы «Ай варт» слышали, нет? У нас такой композитор был, Спендиаров, вот он написал, по-русски «К розе» называется. Я ее часто слушаю. А вы бы ее замечательно спели.

И он тихо стал напевать по-армянски. Грустная армянская мелодия была все же просветленной, она рассказывала о любви, а о чем же еще может говорить, обращаясь к розе, человек, как не о красоте и — любви?

Песне не мешал ни стук колес, ни шепот ветра, влетающего в окно. Спев, неожиданный знакомый извинился и вошел в свое купе. А выйдя через несколько минут, держал в руках клочок бумаги и протянул его Майе. На клочке был написан адрес, фамилия и имя незнакомца.

— Спасибо, буду в Ереване — обязательно приду, — сказала Майя.

«Замечательно спели…» Это была оценка человека, который считает, что перед ним настоящая певица, а не инженер, который, приехав в Москву, отправится прямо с поезда на работу и сядет за таблицу с расчетами аэродинамических нагрузок.

А может быть, Леонид Иванович Машей не случайно сказал: «Надеюсь, уходить не будешь?» Это означало: «Приедешь и уволишься». Уволиться можно — в августе будет ровно три года, положенные на отработку. А дальше-то, дальше что?

Да, ее уже знают. На концерты «Первого шага» приходят не только студенты, не только врачи и педагоги, недавно сошедшие со студенческой скамьи. В зале бывают еще и музыканты, композиторы и дирижеры, руководители оркестров, их имена она хорошо знает и знает теперь всех в лицо. И каждых интересует одно: новые имена; композиторов — чтобы отдавать свои песни, руководителей оркестров — чтобы «завербовать» к себе, им нужна «свежая кровь», но непременно «голубая». Да и вообще нелишне послушать начинающие дарования, музыку, которая там звучит. А вдруг и композитор интересный объявится, и режиссер толковый, и номера, которые перекочуют затем в оркестры. Причем плохого в этом ничего нет — хороший специалист с полным правом может рассчитывать на повышение по службе или прибавку зарплаты, а певец из самодеятельности — работать в профессиональном оркестре. И самому стать профи.

В зале ЦДРИ видели Бориса Ренского, худрука одного из московских эстрадных оркестров, бывал там и Олег Лундстрем, и сам Эдди Рознер. О Цфасмане мы уже знаем. А из композиторов — и Аркадий Островский, и Эдуард Колмановский, и Ян Френкель, и Александра Пахмутова, и Оскар Фельцман, и Евгений Птичкин. Это же ЦДРИ, родной дом всех искусств и само искусство создавать ансамбли, студии, капустники.

Майе нужны были песни. Ее репертуар стал меньше после того, как постепенно исчезли песни иноязычные, — нужно искать новые. Песен она знала много, но почти все они были «запеты», хотя у каждой имелся свой «основной» исполнитель. Их могли петь любые певцы, это не считалось зазорным, главное, чтобы песня была популярной, чтобы залы при ее исполнении замирали.

Одной из песен, которая тут же, при появлении своем, пошла в народ, была «Тишина» Эдуарда Колмановского и Виктора Орлова, талантливого поэта-песенника, с которым работали многие композиторы. Только стоило «Тишине» появиться, как она тут же была дружно «обласкана» музыкальной критикой. А песня-то с огромным щемяще-тревожным настроением, которое называли «безысходностью», настоящая «интимно-негромкая», с человеческим сердцем. В этом небольшом разделе советской лирической песни — одна из самых мелодичных и глубоких.

Песню пел Владимир Трошин, артист МХАТа, для которого добрая и безразмерная эстрада с поклоном распахнула двери на свою сцену, и актер-певец здесь сразу стал своим. При крепком, мужественном голосе Трошин пел с заметной интимной интонацией, и его сразу поставили в тот ряд, где были Шульженко, Бернес, Великанова. Благодаря ему начался феерический успех «Подмосковных вечеров», с голосом Трошина эта песня слилась навсегда, он был первым и единственным ее исполнителем, и никто не осмеливается до сих пор посягать на эту песню — не считая Вана Клиберна. Но это было весьма деликатное посягательство — Клиберн не пел, а играл.

И вот теперь — «Тишина».

Несмотря на то что песня была признана мещанской, особой директивы на ее запрет не последовало, по радио она продолжала звучать, хотя и редко, но волны неприязни к ней не улеглись. Трошин пел ее великолепно, и это говорило о том, что состязаться с ним не следует. Майя выучила песню в одно мгновение и предложила Володе Петренко и квартету аккомпанировать ей в ближайшем концерте. Но не в новой программе «Первого шага», которая готовилась в ЦДРИ, — это было невозможно после статьи «Музыкальные стиляги», в стенах на Пушечной теперь осторожничали, газеты и журналы читали и того, что на смену «Тишине» придут в цитадель искусства громовые раскаты оргвыводов, опасались. Как мне рассказывала вдова Эммануила Самойловича Разниковского, однажды на одном из концертов в зале появился опальный Владимир Высоцкий — послушав немного, он неожиданно поднялся на сцену и спел одну песню. Конечно, ЦДРИ не место для подобных экспериментов с нежелательными элементами из числа работников искусств. Высоцкому аплодировали с диссидентской страстью, и в аплодисменты зала влились и хлопки Эммануила Разниковского, который, как худрук дома, был ответственным за концерт. Но Разниковский не только не посылал певца на сцену, он и не знал, что тот придет на концерт.