Возникшая отсюда вражда между богачами и бедняками отнюдь не совпадала с враждой между знатными родами и плебеями. Если патриции и были в огромном большинстве щедро наделены землей, зато и между плебеями было немало богатых и знатных семейств; а так как сенат, уже в ту пору, вероятно, состоявший большею частью из плебеев, взял в свои руки высшее управление финансами, устранив патрицианских должностных лиц, то понятно, что все экономические выгоды, ради которых употреблялись во зло политические привилегии знати, шли в пользу всех богатых вообще; таким образом, давивший простолюдина гнет становился еще более невыносимым оттого, что самые даровитые и самые способные к сопротивлению люди из класса угнетенных, поступая в сенат, переходили в класс угнетателей. Но вследствие того и политическое положение аристократии сделалось непрочным. Если бы она умела обуздать себя настолько, чтобы управлять справедливо и защищать среднее сословие, как это пытались делать некоторые консулы из ее среды, но безуспешно, вследствие приниженного положения магистратуры, то она могла бы еще долго удерживать за собой монополию государственных должностей. Если бы она полностью уравняла в правах самых богатых и самых знатных плебеев, например присоединив к вступлению в сенат приобретение патрициата, то патриции и плебеи еще долго безнаказанно могли бы вместе управлять и спекулировать. Но не случилось ни того, ни другого: бездушие и близорукость — эти отличительные и неотъемлемые привилегии всякого настоящего юнкерства — не изменили себе и в Риме: они истерзали могущественную общину в бесплодной, бесцельной и бесславной борьбе.

Однако первый кризис был вызван не теми, кто страдал от сословной неравноправности, а терпевшим нужду крестьянством. Летописи в своем исправленном виде относят политическую революцию к 244 г. [510 г.], а социальную к 259 и 260 гг. [495 и 494 гг.]; во всяком случае эти перевороты, как кажется, быстро следовали один за другим, но промежуток между ними был, вероятно, более длительным. Строгое применение долгового законодательства, как гласит рассказ, возбудило раздражение среди всего крестьянства. Когда в 259 г. [495 г.] был сделан призыв к оружию ввиду предстоявших опасностей войны, военнообязанные отказались повиноваться. Затем, когда консул Публий Сервилий временно отменил обязательную силу долговых законов, приказав выпустить на свободу арестованных должников и прекратить дальнейшие аресты, крестьяне явились на призыв и помогли одержать победу. Но по возвращении с поля битвы домой они убедились, что с заключением мира, из-за которого они сражались, их ожидают прежняя тюрьма и прежние оковы; второй консул Аппий Клавдий стал с неумолимой строгостью применять долговые законы, а его коллега не посмел этому воспротивиться, несмотря на то, что его прежние солдаты взывали к нему о помощи. Казалось, будто коллегиальность была учреждена не для защиты народа, а в помощь вероломству и деспотизму; тем не менее пришлось выносить то, чего нельзя было изменить. Но, когда в следующем году война вновь возобновилась, приказания консула уже оказались бессильными. Крестьяне подчинились только приказаниям назначенного диктатором Мания Валерия, частью из почтения перед высшею властью, частью полагаясь на хорошую репутацию этого человека, так как Валерии принадлежали к одному из тех старинных знатных родов, для которых власть была правом и почетом, а не источником доходов. Победа снова осталась за римскими знаменами; но, когда победители возвратились домой, а диктатор внес в сенат свои проекты реформ, он встретил в сенате упорное сопротивление. Армия еще не была распущена и по обыкновению стояла у городских ворот; когда она узнала о случившемся, среди нее разразилась давно угрожавшая буря, а корпоративный дух армии и ее тесно сплоченная организация увлекли даже робких и равнодушных. Армия покинула полководца и лагерную стоянку и, удалившись в боевом порядке под предводительством легионных командиров, которые были если не все, то большею частью из плебейских военных трибунов, в окрестности Крустумерии, находившейся между Тибром и Анио, расположилась там на холме как будто с намерением основать новый плебейский город на этом самом плодородном участке римской городской территории. Тогда и самые упорные из притеснителей поняли, что гражданская война поведет к их собственному разорению, и сенат уступил. Диктатор взял на себя роль посредника при определении условий примирения; граждане вернулись в город, и внешнее единство было восстановлено. Народ стал с тех пор называть Мания Валерия «величайшим» (maximus), а гору на той стороне Анио — «священной». Действительно, был нечто могучее и великое в этой революции, предпринятой самим народом без твердого руководителя, со случайными начальниками во главе и кончившейся без пролития крови; граждане потом охотно и с гордостью о ней вспоминали. Ее последствия сказывались в течение многих столетий; из нее возник и народный трибунат.

Кроме некоторых временных мероприятий, клонившихся к облегчению бедственного положения должников и к обеспечению различных земледельцев посредством основания нескольких колоний, диктатор провел по инстанциям новый закон, который был по его требованию скреплен поголовной клятвой всех членов общины — без сомнения для того, чтобы обеспечить им амнистию за нарушение ими военной присяги; затем диктатор приказал: положить этот закон в храме под надзором и охраной двух специально для того выбранных из среды плебеев должностных лиц или «домоначальников» (aediles). Этот закон постановлял, чтобы кроме двух патрицианских консулов было два плебейских трибуна, которых должны были выбирать плебеи, собравшись по куриям. Власть трибунов была бессильна перед военной властью (imperium), т. е. перед властью диктатора вообще и перед властью консула вне города; но от обыкновенной гражданской власти, какая принадлежала консулам, трибунская власть была независима, хотя и не произошло настоящего разделения власти. Трибуны получили такое же право, какое принадлежало консулу против консула и тем более против низших должностных лиц, т. е. право путем своевременно и лично заявленного протеста отменять всякое отданное должностным лицом приказание, которым кто-либо из граждан объявил себя обиженным, равно как право рассматривать всякое предложение, сделанное должностным лицом гражданству, и затем приостанавливать его или кассировать, т. е. право интерцессии, или так называемое трибунское veto.

Таким образом, власть трибунов заключалась прежде всего в праве тормозить по своему произволу действия администрации и отправление правосудия, как например доставлять обязанному нести военную службу лицу возможность безнаказанно уклоняться от призыва, не допускать или прекращать преследование должников перед судом и исполнение над ними судебных приговоров, не допускать или прекращать возбуждение уголовных процессов и арест находящихся под следствием обвиняемых и т. п. Для того чтобы это заступничество не оказалось недействительным вследствие отсутствия заступника, было постановлено, что трибун не должен никогда ночевать вне города, а двери его дома должны оставаться открытыми и днем и ночью. Сверх того, народный трибун имел право одним своим словом парализовать постановленное общиной решение, так как иначе община могла бы, в силу своих суверенных прав, без всяких объяснений взять назад дарованные ею плебеям привилегии. Но эти права были бы бесполезны, если бы против тех, кто их не захочет признавать, и в особенности против должностных лиц, народный трибун не имел в своем распоряжении мгновенно действующей и непреодолимой принудительной власти. Эта власть заключалась в том, что было признано заслуживающим смертной казни всякое сопротивление трибуну, пользующемуся своими законными правами, и в особенности всякое покушение против его особы, которую все плебеи поголовно поклялись на священной горе за себя и за своих потомков всегда защищать от всякого посягательства, а заведование этой уголовной юстицией было возложено не на общинную магистратуру, а на плебейскую. В силу таких судейских прав трибун мог привлечь к ответственности всякого гражданина и главным образом состоящего в должности консула, а если бы этот последний не подчинился добровольно такому требованию, мог приказать схватить его, подвергнуть следственному аресту или отпустить на поруки и затем приговорить его к смертной казни или денежному штрафу. Для этой цели одновременно с назначением трибуна были назначены ему в служители и помощники два народных эдила, главным образом для производства арестов, почему и этим эдилам была гарантирована личная неприкосновенность поголовной клятвою плебеев. Сверх того, и сами эдилы были, подобно трибунам, наделены судейскою властью по менее значительным проступкам, наказуемым денежными пенями. Если на приговор трибуна или эдила была подана апелляция, то она поступала на рассмотрение не всего гражданства, сноситься с которым не имели права должностные лица плебеев, а всего плебейства, которое собиралось в этом случае по куриям и постановляло окончательное решение по большинству голосов. Такая процедура, конечно, походила скорее на акт насилия, чем на законный образ действий, в особенности, когда она применялась не к плебеям, как это, вероятно, большею частью и случалось. Ни с буквой, ни с духом государственных учреждений нельзя было согласовать того факта, что патриций призывался к ответу перед такими властями, которые стояли во главе не гражданства, а образовавшейся в среде гражданства ассоциации, и что он должен был апеллировать не к гражданству, а к этой же ассоциации. Бесспорно, это первоначально было не что иное, как суд Линча; но это самоуправство с самого начала заимствовало свои внешние формы у правосудия, а со времени законного утверждения народного трибуната оно считалось дозволенным законом. По своей основной идее эта новая юрисдикция трибунов и эдилов, вместе с проистекавшим из нее правом плебейского собрания постановлять решение по вопросам об апелляции, была, без сомнения, так же связана соблюдением законов, как юрисдикция консулов и квесторов и приговоры центурий по вопросам об апелляции, так как правовые понятия о преступлении против общины и о нарушении установленных в общине порядков были перенесены с общины и с ее должностных лиц на плебейство и на его представителей. Но эти понятия были так шатки, а установить их законные рамки было так трудно и даже невозможно, что отправление правосудия по этим категориям преступлений неизбежно должно было носить на себе отпечаток личного произвола. А с тех пор, как самое понятие о праве затемнилось среди сословных распрей, и с тех пор, как законные вожди обеих партий получили такие судейские права, что могли соперничать друг с другом, их юрисдикция неизбежно должна была все более и более походить на чисто полицейскую власть, основанную на произволе. Этот произвол был особенно чувствителен для должностных лиц, которые до тех пор не подлежали никакой судебной ответственности во время своего нахождения в должности, а если после сложения этой должности и могли быть привлекаемы к ответу за каждое из своих деяний, то подлежали суду лиц своего сословия и, в конце концов, самой общины, к которой также принадлежали эти последние. А теперь появилась в форме трибунской юрисдикции новая сила, которая, с одной стороны, могла быть направлена против высшего должностного лица даже во время его состояния в должности, а с другой стороны, действовала на знатных граждан исключительно через посредство лиц незнатного происхождения и была тем более тяжким гнетом, что ни преступления, ни наказания не были сформулированы законом. На деле оказывалось, что при параллельной юрисдикции плебейства и общины имущество, личность и жизнь граждан были предоставлены на произвол собраний враждовавших между собой партий. В гражданскую юрисдикцию плебейские учреждения проникли только в той степени, что в особенно важных для плебеев процессах об отстаивании свободы консулы лишились права назначать присяжных, а приговоры постановлялись особо для того назначенными «десятью судьями» (iudices decemviri, впоследствии decemviri litibus iudicandis).