С превращением монархии в республику в римском общинном быту, как видно, почти все осталось по-старому; эта революция была консервативна, насколько вообще может быть консервативен государственный переворот, и она, в сущности, не уничтожила ни одной из главных основ общинного быта. В этом заключался отличительный характер всего движения. Изгнание Тарквиниев не было делом народа, увлекшегося чувством сострадания и любовью к свободе, как его описывают сентиментальные и совершенно несогласные с истиной старинные рассказы; оно было делом двух больших политических партий, уже ранее того вступивших между собою в борьбу и ясно сознавших, что этой борьбе не будет конца, — делом старых граждан и оседлых жителей, которые ввиду угрожавшей им общей опасности, что общинное управление будет заменено личным произволом одного властителя, стали, как английские тори и виги в 1688 г., действовать заодно, для того чтобы потом снова разойтись. Старое гражданство не было в состоянии освободиться от царской власти без содействия новых граждан, а эти последние не были достаточно сильны для того, чтобы одним ударом вырвать у первых из рук власть. В подобных сделках партии по необходимости довольствуются самым меньшим размером обоюдных уступок, выторгованных путем утомительных переговоров, и будущее разрешает вопрос о дальнейшем равновесии основных элементов, об их взаимодействии или противодействии. Поэтому мы составили бы себе неверное понятие о первой римской революции, если бы видели в ней только введение некоторых новых порядков, как например ограничение срока верховной магистратуры; ее косвенные последствия были несравненно более важны и даже превзошли все, чего могли ожидать ее виновники.

Это была, одним словом, именно та пора, когда возникло римское гражданство в позднейшем значении этого слова. Плебеи были до того времени оседлыми жителями, которые хотя и были привлечены к уплате налогов и к отбыванию повинностей, но в глазах закона были не более как терпимыми в общине пришельцами, так что едва ли считалось нужным резко отделять их от настоящих иноземцев. Теперь же они были внесены в качестве военнообязанных граждан в куриальные списки, и хотя им было еще далеко до равноправия — старые граждане все еще удерживали исключительно в своих руках предоставленные совету старшин верховные права, так как только из их среды выбирались гражданские должностные лица и члены жреческих коллегий и даже только они одни могли пользоваться такими гражданскими льготами, как право выгонять свой скот на общинные пастбища, — тем не менее уже был сделан первый и самый трудный шаг к полному уравнению прав, с тех пор как плебеи стали не только служить в общинном ополчении, но даже подавать свои голоса в общинном собрании и в общинном совете (когда дело шло только о выражении мнения) и с тех пор как голова и спина даже самого бедного из оседлых жителей были так же хорошо защищены правом апелляции, как голова и спина самого знатного из старинных граждан. Одним из последствий такого слияния патрициев и плебеев в новое общее римское гражданство было превращение старого гражданства в родовую знать, которая даже не могла пополнять своего состава, потому что ее члены утратили право постановлять на общих собраниях решения, а принятие в это сословие новых семейств путем общинного приговора стало еще менее возможным. При царях римская знать не знала такой замкнутости, и поступление в нее новых родов было не очень редким явлением; теперь же этот отличительный признак юнкерства сделался несомненным предвестником предстоявшей утраты как политических прерогатив знати, так и ее исключительного преобладания в общине. Сверх того, патрициат наложил на себя отпечаток исключительного и бессмысленно привилегированного дворянства тем, что плебеи были устранены от всех общинных и жреческих должностей, между тем как они могли быть и офицерами и членами совета, и тем, что с безрассудным упорством отстаивалась юридическая невозможность брачных союзов между старыми гражданами и плебеями. Вторым последствием нового гражданского объединения неизбежно было более точное регулирование права селиться на постоянное жительство как для латинских союзников, так и для граждан других государств. Не столько ввиду принадлежавшего только оседлым жителям права голоса в центуриях, сколько ввиду права апелляции, приобретенного плебеями, а не жившими временно или постоянно в Риме иноземцами, оказалось необходимым точнее формулировать условия для приобретения плебейских прав и закрыть для новых неграждан доступ в расширившееся гражданство. Стало быть, к этой эпохе следует отнести как начало возникшей в народе ненависти к различию между патрициями и плебеями, так и внушенное гордостью старание отделить так называемых cives romani резкой чертой от иноземцев. Та местная противоположность имела более временный характер, но эта политическая противоположность была более устойчива, сознание государственного единства и зарождавшегося могущества в умах римлян оказалось достаточно сильным, чтобы сначала подкопать, а затем унести в могучем порыве мелкие различия.

Сверх того, это было то самое время, когда ясно установилось различие между законом и приказом. Это различие коренилось в исконных основах римского государственного устройства, так как и царская власть стояла в Риме под гражданским законом, а не выше его. Но глубокое и практическое уважение к принципу власти, которое мы находим у римлян, как и у всякого другого политически одаренного народа, привело к тому замечательному постановлению римского публичного и частного права, что всякое, не основанное на законе, приказание должностного лица имеет обязательную силу, по меньшей мере, пока срок пребывания этого лица в должности не истек — хотя бы потом оно и было признано не подлежащим исполнению. Понятно, что, пока выбирались пожизненные правители, различие между законом и приказом должно было фактически почти совершенно исчезнуть, а законодательная деятельность общинного собрания не могла получить никакого дальнейшего развития. Наоборот, для нее открылось широкое поприще, с тех пор как правители стали ежегодно меняться; тогда уже нельзя было отказывать в практическом значении тому факту, что если консул при решении процесса постановлял несогласный с законами приговор, то его преемник мог назначить пересмотр дела.

Наконец, это было то время, когда власти гражданская и военная отделились одна от другой. В гражданской сфере господствовал закон, а в военной — топор; там были в силе конституционные ограничения в виде апелляции и ясно определенных полномочий ¹⁰⁶ , а здесь полководец был так же неограничен, как и царь. Поэтому было установлено, что по общему правилу полководец и армия не могут как таковые вступать в город. Не в букве, а в духе законов лежал тот принцип, что органические и имеющие постоянную обязательную силу постановления могут состояться только под господством гражданской власти; конечно, могло случиться, что наперекор этому правилу полководец созывал свое войско в лагере на гражданский сход, а постановленное там решение не считалось лишенным законной силы, но обычай не одобрял таких приемов, и они скоро прекратились, как будто бы были запрещены. Противоположность между квиритами и солдатами все глубже и глубже проникала в сознание граждан.

Однако для того, чтобы эти последствия нового республиканского государственного устройства могли вполне обнаружиться, нужно было время; как ни живо сознавало их потомство, для современников революция могла представляться в ином свете. Хотя неграждане и приобрели благодаря ей гражданские права, а новое гражданство приобрело в общинном собрании широкие права, но патрицианский сенат при своей плотной замкнутости был для тех комиций чем-то вроде верхней палаты; он на основании закона стеснял комицию в самых важных для нее делах благодаря своему праву отвергать ее решения, и хотя не был в состоянии фактически парализовать твердую волю народной массы, но мог причинять ей помехи и затруднения. Знать, лишившаяся права считать себя единственной представительницей общины, по-видимому, утратила не слишком многое, а в других отношениях она решительно выиграла. Конечно, царь принадлежал, точно так же как и консул, к сословию патрициев; назначение членов сената было предоставлено как тому, так и другому; но первый из них стоял, по своему исключительному положению, настолько же выше патрициев, насколько был выше плебеев, и обстоятельства легко могли заставить его искать в народной массе опоры против знати; а пользовавшийся непродолжительною властью консул был и до того и после того не чем иным, как одним из представителей знати; он вовсе не выделялся из своего сословия, так как ему, может быть, пришлось бы завтра повиноваться одному из членов той же знати, которому сегодня он мог приказывать, поэтому тенденции аристократа брали в нем верх над сознанием его должностных обязанностей. Если же случайно призывался в правители какой-нибудь патриций, не сочувствовавший господству знати, то его официальное влияние находило для себя преграду частью в глубоко проникнутом аристократическими тенденциями жречестве, частью в его коллеге и, наконец, могло быть парализовано посредством назначения диктатора; но что еще важнее — ему недоставало главного элемента политического могущества — времени. Как бы ни была велика власть, предоставленная начальнику общины, он никогда не приобретет политического могущества, если не будет оставаться во главе управления более долгое время, так как необходимое условие всякого господства — его продолжительность. Потому-то выгоды были на стороне общинного совета, состоявшего из пожизненных членов, — не того совета, который состоял из одних патрициев, а того, в который имели доступ и плебеи. Благодаря преимущественно своему праву давать должностным лицам советы по всем делам, он приобрел такое влияние на годового правителя, что юридические между ними отношения совершенно перевернулись; общинный совет захватил в свои руки всю правительственную власть, а прежний правитель стал его председателем или исполнителем его воли. Хотя закон и не требовал, чтобы всякое постановление, поступившее на утверждение общины, предварительно представлялось на рассмотрение и одобрение полного собрания сената, но этот порядок был освящен обычаем, от которого делались отступления и с трудом, и неохотно. Такое одобрение считалось необходимым для важных государственных договоров, для дел, касавшихся управления и наделения общинной землей, и вообще для всякого акта, последствия которого простирались долее должностного года консулов; таким образом, консулу оставались только заведование текущими делами, открытие гражданских тяжб и командование армией в случае войны. Главным образом было обильно последствиями то нововведение, что ни консулу, ни пользовавшемуся во всем остальном неограниченною властью диктатору не дозволялось прикасаться к государственной казне, иначе как сообща с советом и с его согласия. Сенат вменил консулам в обязанность поручать заведование общинной кассой, которой царь заведовал или волен был заведовать сам, двум постоянным низшим должностным лицам, которые хотя и назначались консулами и были обязаны им повиноваться, но, само собою разумеется, зависели еще более самих консулов от сената; таким же способом сенат взял в свои руки заведование финансами, и его право разрешать выдачу из казны денег может быть по своим последствиям поставлено в параллель с правом утверждения налогов в новейших конституционных монархиях. Последствия этих перемен ясны сами собой. Первое и самое существенное условие для господства какой бы то ни было аристократии заключается в том, чтобы верховная государственная власть принадлежала не отдельному лицу, а корпорации; теперь же оказалось, что корпорация, состоявшая преимущественно из знати, стала во главе управления, причем исполнительная власть не только осталась в руках знати, но и была совершенно подчинена правящей корпорации. Хотя в совете и заседали в значительном числе люди незнатного происхождения, но они не могли ни занимать государственных должностей, ни участвовать в прениях, стало быть были устранены от всякого практического участия в управлении; поэтому они и в самом сенате играли второстепенную роль, сверх того и важное в экономическом отношении право пользования общинными пастбищами ставило их в денежную зависимость от корпорации. Мало-помалу возникавшее право патрицианских консулов пересматривать и исправлять списки членов сената, по меньшей мере через три года в четвертый, вероятно, нисколько не было опасным для знати, но могло быть употреблено в дело к ее выгоде, так как благодаря такому праву можно было не допускать неприятного для знати плебея в сенат или даже удалить его оттуда. Поэтому бесспорно верно, что непосредственным последствием революции было утверждение господства аристократии; но это еще не все. Если большинство современников и могло думать, что революция не дала плебеям ничего кроме еще более неподатливого деспотизма, то мы теперь усматриваем даже в этом деспотизме зачатки свободы. То, что выиграли патриции, было утрачено не общиной, а должностною властью; хотя сама община приобрела лишь немного незначительных прав, которые были гораздо менее практичны и менее очевидны, чем приобретения знати, и оценить которые не был в состоянии даже один из тысячи, но в них заключался залог будущего. До сих пор оседлое население было в политическом отношении ничем, а старинное гражданство — всем, но с той минуты, как первое стало общиной, старое гражданство было побеждено; правда, до полного гражданского равенства еще было далеко, но ведь взятие крепости считается несомненным не тогда, когда заняты последние позиции, а когда пробита первая брешь. Поэтому римская община была права, когда вела начало своего политического существования с учреждения консульства. Несмотря на то, что республиканская революция прежде всего утвердила господство юнкерства, она справедливо может быть названа победой прежнего оседлого населения, или плебса, но в этом последнем значении революция вовсе не имела такого характера, который мы привыкли в наше время называть демократическим. Чисто личные заслуги, без помощи знатного происхождения и богатства, конечно могли, пожалуй, легче доставить влияние и почет при царской власти, чем при господстве патрициев. При царях доступ в сословие патрициев ни для кого не был юридически закрыт, а теперь высшая цель плебейского честолюбия стала заключаться в том, чтобы попасть в число безмолвных придаточных членов сената. К тому же было в порядке вещей, что правящее сословие, допуская в свою среду плебеев, дозволяло заседать рядом с собою в сенате не безусловно самым способным людям, а преимущественно таким, которые стояли во главе богатых и знатных плебейских фамилий; эти же фамилии стали ревниво оберегать доставшиеся им в сенате места. Между тем как в среде старого гражданства существовало полное равноправие, напротив того, новые граждане, или прежние оседлые жители, стали с самого начала делиться на несколько привилегированных фамилий и на оттесненную назад массу. Но при центуриальной организации силы общины сосредоточились в том классе, который со времени совершенного Сервием преобразования армии и податной системы преимущественно перед другими нес на себе гражданские повинности, — в классе оседлых жителей, и преимущественно не на крупных и не на мелких землевладельцах, а на сословии землевладельцев средней руки; при этом преимущество было на стороне пожилых людей, потому что, несмотря на свою меньшую численность, они имели столько же голосов, сколько и молодежь. Поэтому старое гражданство со своей родовой знатью было подрезано в самом корне, а для нового гражданства был заложен фундамент, в этом последнем предпочтение отдавалось землевладению и возрасту, и уже появились зачатки образования новой знати, значение которой было основано прежде всего на фактическом влиянии известных фамилий будущего нобилитета. Основной консервативный характер римского общинного строя ни в чем не мог выразиться так же ясно, как в том, что республиканский государственный переворот наметил первые основы для нового порядка, тоже консервативного и тоже аристократического.