Если до нас дошли такие скудные сведения о древнейшей цивилизации Лациума и об его искусствах, то понятно, что мы имеем еще более скудные сведения о первоначальных стимулах, полученных римлянами извне. Сюда, конечно, можно отнести в известном смысле знание иностранных языков и в особенности греческого, с которым латины, конечно, не были вообще знакомы (как это уже видно из учреждения особой коллегии для объяснения прорицаний Сивиллы), но на котором нередко умели объясняться торговцы; то же можно сказать и о тесно связанном со знанием греческого языка уменье читать и писать. Впрочем, просвещение античного мира не было основано на изучении иностранных языков или элементарных технических навыках; для развития Лациума имели более важное значение те художественные элементы, которые он уже в самую раннюю пору заимствовал от эллинов. Только одни эллины, но не финикийцы и не этруски, имели в этом отношении влияние на италиков; у этих последних мы вовсе не находим таких следов художественного влияния, которые указывали бы на Карфаген или на Цере, и вообще мы должны отнести цивилизацию финикийцев и этрусков к числу тех ублюдков, которые бесплодны в своем развитии ⁹⁴ . Но греческое влияние не осталось бесплодным. Греческая семиструнная лира (струны — fides от σφίδη) — кишка; также barbitus — βάρβιτος) не была, как флейта, туземным продуктом в Лациуме и всегда считалась там чужеземным инструментом; а о том, с каких древних времен она была там освоена, свидетельствуют частью варварское искажение ее греческого названия, частью ее употребление даже при совершении священных обрядов ⁹⁵ Что уже в ту эпоху Лациум пользовался сокровищницей греческих легенд, видно из того, что он так охотно принимал скульптурные произведения греков, возникшие из представлений, всецело принадлежавших к поэтическим сокровищам греческой нации; и древнелатинские извращения Персефоны в Прозерпину, Беллерофонта в Мелерпанту, Киклопса в Коклеса, Лаомедона в Алюмента, Ганимеда в Катамита, Нейлоса в Мелуса, Семелы в Стимулу доказывают, в какие древние времена такие рассказы доходили до латинов и повторялись ими. Наконец главный городской римский праздник (ludi maximi Romani) был особенно обязан если не своим происхождением, то своим позднейшим устройством не чему иному, как греческому влиянию. Это было чрезвычайное торжество, на котором воздавалась благодарность богам. Оно обыкновенно устраивалось вследствие обета, данного полководцем перед битвой, и потому справлялось осенью, по возвращении гражданского ополчения из похода, в честь капитолийского Юпитера и находившихся при нем богов. Торжественная процессия направлялась к ристалищу, находившемуся между Палатином и Авентином и состоявшему из арены и из амфитеатра для зрителей; впереди шло все римское юношество, выстроенное по отделениям гражданской конницы и пехоты; затем шли бойцы и ранее описанные группы плясунов, каждая со своей особой музыкой; далее шли служители богов с кадильницами и с другой священной утварью; наконец несли носилки с изображениями самих богов. Все зрелище было подобием войны в том виде, как она производилась в древности, — оно заключалось в борьбе на колесницах, верхом и в пешем строю. Сначала происходил бег боевых колесниц, на каждой из которых находилось по одному вознице и по одному бойцу, совершенно так, как описал Гомер; потом выступали на сцену соскочившие с колесниц бойцы и всадники, из которых каждый имел по римскому обыкновению двух коней — одного под собой, а другого на поводу (desultor); в заключение бойцы появлялись пешими и почти нагими (только с поясом вокруг бедер) и состязались между собою в беге, в борьбе и в кулачном бою. По каждому роду состязания борьба происходила только один раз и только между двумя соперниками. Победителя награждали венком, а как высоко ценился этот сплетенный из простых листьев венок, видно из того, что закон разрешал его класть после смерти победителя на погребальные носилки. Празднество длилось только один день, а различные состязания, должно быть, оставляли достаточно времени для собственно карнавала, причем группы плясунов, вероятно, занимали зрителей своим искусством и еще более своими фарсами, и, кроме того, происходили разные другие представления, как например военные игры детской конницы ⁹⁶ . Но и приобретенные в настоящей войне отличия играли роль на этом празднестве: храбрый воин выставлял в этот день напоказ доспехи убитого им врага, а благодарная община украшала его голову таким же венком, как и голову победителя на ристалище. Таков был римский победный, или городской, праздник, а другие публичные римские празднества, должно быть, были в том же роде, хотя и имели более скромные размеры. На публичных похоронах обыкновенно появлялись плясуны, а если нужно было придать похоронам больше торжественности, происходили и скачки; в таком случае граждан заблаговременно приглашали на похороны публичные глашатаи. Но этот так тесно сросшийся с римскими нравами и обычаями городской праздник в сущности имел сходство с эллинскими народными праздниками: главным образом по своей основной идее, соединяющей религиозное празднество с воинственными состязаниями в борьбе; по выбору отдельных физических упражнений, с древних пор состоявших, по свидетельству Пиндара, и на олимпийском празднестве из бегания взапуски, из борьбы, из кулачного боя, из скачек на колесницах и из метания копий и камней; по скромной награде победителя, состоявшей и в Риме и на национальных греческих празднествах из венка, который и тут и там давали не вознице, а владельцу лошадей, и наконец потому, что и тут и там присоединялись к общему народному празднеству награды за патриотические подвиги. Это сходство не могло быть случайным; оно было или остатком коренного единства двух народов, или последствием самых древних международных сношений, а это последнее предположение наиболее правдоподобно. Городской праздник в том виде, в каком он нам известен, вовсе не может быть отнесен к числу самых древних римских установлений, так как место, на котором происходили состязания, принадлежало к числу сооружений позднейшей эпохи царского периода; подобно тому как государственная реформа была совершена в ту пору под греческим влиянием, так и на городском празднике могли быть одновременно введены греческие состязания, которые в некоторой мере вытеснили более древние забавы — скаканье (triumpus) и качанье на качелях, существовавшие в Италии с незапамятных времен и очень долго бывшие в употреблении на празднике Альбанской горы. Кроме того следы серьезного употребления в дело боевых колесниц встречаются в Элладе, а не в Лациуме. Наконец греческий «стадион» (по-дорийски σπάδιον) очень рано перешел в латинский язык в форме spatium и с тем же значением; это служит красноречивым доказательством того, что римляне заимствовали конские скачки и бег колесниц от туринцев, хотя и существует другое предположение, что эти забавы были заимствованы из Этрурии. Итак, по всему можно заключить, что римляне были обязаны эллинам не только музыкальным и поэтическим творчеством, но и плодотворной мыслью о гимнастических состязаниях.

Итак, в Лациуме не только существовали те же самые основы, на которых развились эллинское образование и эллинское искусство, но с очень ранних пор обнаруживалось сильное влияние и этого образования и этого искусства. У латинов существовали зачатки гимнастики не в том только смысле, что римский мальчик, как и всякий крестьянский сын, учился управлять лошадьми и колесницей и владеть охотничьим копьем и что в Риме каждый член общины был в то же время и солдатом; танцевальное искусство также было издревле предметом общественного попечения, а введение эллинских игр рано внесло в эту сферу сильное оживление. В поэзии эллинская лирика и трагедия развились из таких же песен, какие пелись на римских празднествах; латинские песни в честь предков заключали в себе зародыши эпоса, а маскарадные фарсы — зародыши комедии, но и здесь дело не обошлось без греческого влияния. Тем более замечателен тот факт, что все эти семена или вовсе не взошли, или зачахли. Физическое воспитание латинского юношества было крепким и здоровым, но оно было далеко от того художественного развития тела, к которому стремилась эллинская гимнастика. Публичные состязания эллинов изменили в Италии не столько свои правила, сколько свою сущность. В них должны были участвовать только граждане, и это правило, без сомнения, сначала соблюдалось и в Риме, но потом они превратились в состязание между берейторами и мастерами фехтовального искусства; между тем как доказательство свободного и эллинского происхождения было первым условием для участия в греческих праздничных играх, римские игры скоро перешли в руки вольноотпущенников, чужеземцев и даже несвободных людей. Последствием этого было то, что соперники-бойцы превратились в зрителей, а о венке победителей, который был по справедливости назван гербом Эллады, впоследствии уже не было и помину в Риме. То же случилось с поэзией и ее сестрами. Только у греков и немцев есть такой источник песнопений, который сам бьет ключом, а на девственную почву Италии упало лишь немного капель из золотой чаши муз. Здесь дело не дошло до создания настоящих легенд. Италийские боги были и оставались абстракциями и никогда не возвышались или, пожалуй, никогда не унижались до настоящего воплощения. Подобно этому и люди, даже самые великие и самые благородные, оставались все без исключения в глазах италиков простыми смертными и не превращались в мнении народной массы в таких же богоподобных героев, какие создавались в Греции страстною привязанностью к ее прошедшему и любовно оберегавшимися преданиями. Но важнее всего было то, что в Лациуме никогда не могла развиваться национальная поэзия. В том-то и заключается самое глубокое и самое благотворное влияние изящных искусств и в особенности поэзии, что они раздвигают границы гражданских общин и создают из племен один народ, а из народов — единый мир. Как в наше время контрасты цивилизованных наций стушевываются в нашей всемирной литературе и благодаря именно ей, так и греческая поэзия превратила узкое и эгоистическое сознание племенного родства в сознание единства эллинской народности, а это последнее — в гуманизм. Но в Лациуме не было ничего подобного; в Альбе и Риме также были поэты, но не было латинского эпоса и даже не было того, чего можно было скорее всего ожидать — латинского крестьянского катехизиса вроде гесиодовских «Трудов и дней». Латинский союзный праздник, конечно, мог бы сделаться таким же народным празднеством муз, какими были у греков олимпийские и истмийские игры. К падению Альбы, конечно, мог бы примкнуть такой же ряд легенд, какой образовался по случаю завоевания Илиона, и как каждая латинская община, так и каждый знатный латинский род могли бы отыскивать в нем или приплетать к нему свое происхождение. Но не случилось ни того, ни другого, и Италия осталась без национальной поэзии и без национального искусства. Из всего сказанного следует заключить, что развитие изящных искусство в Лациуме было скорее увяданием, чем расцветом, а этот вывод несомненно подтверждается и дошедшими до нас преданиями. Начало поэзии повсюду более связано с творчеством женщин, чем мужчин; первым по преимуществу принадлежат волшебные заговоры и похоронные песни, и не без основания: духи пения — Касмены, или Камены, и Карменты Лациума — изображались, как и музы Эллады, в виде женщин. Но в Элладе настала и такая пора, когда поэт заменил песенницу и Аполлон стал во главе муз; а в Лациуме вовсе не было национального бога песнопений и даже не было в древнем латинском языке такого слова, которое имело бы значение слова поэт ⁹⁷ . Там могущество пения проявлялось несравненно слабее и скоро заглохло. Занятие изящными искусствами там с ранних пор сделалось достоянием частью женщин и детей, частью цеховых и нецеховых ремесленников. О том, что жалобные песни пелись женщинами, а застольные мальчиками, уже было замечено ранее; и религиозное молитвенное пение исполнялось преимущественно детьми. Музыканты принадлежали к цеховому ремеслу, а плясуны и плакальщицы (praeficae) — к нецеховому. Между тем как танцы, музыка и пенье постоянно оставались в Элладе тем же, чем они были первоначально и в Лациуме — занятиями почетными и служившими украшением как для гражданина, так и для его общины, — в Лациуме в этот период лучшая часть гражданства все более и более устранялась от этих суетных искусств, и устранялась тем настойчивее, чем публичнее проявлялось искусство и чем более оно проникалось живительным влиянием чужеземцев. К туземной флейте еще относились снисходительно, но лира оставалась в опале, а когда завелись свои маскарадные забавы, к иноземным играм стали относиться с равнодушием и даже стали считать их постыдными. Между тем как в Греции изящные искусства все более и более приобретали характер общего достояния всякого эллина в отдельности и всех эллинов вместе, вследствие чего из них развилось общее образование, в Лациуме, наоборот, они мало-помалу исчезают из общего народного сознания и, делаясь достоянием мелких ремесленников, даже не внушают мысли о необходимости дать юношеству общее национальное образование. Воспитание этого юношества не выходило из самых узких рамок домашней жизни. Мальчик не отходил от своего отца и сопровождал его не только в поле с плугом и с серпом, но и в дом приятеля и в залу публичных заседаний, когда отец бывал приглашен в гости или шел на совещание. Это домашнее воспитание, конечно, хорошо приспособлялось к тому, чтобы сберегать человека вполне для семейства и для государства; на постоянном общении отца с сыном и на взаимном уважении, с которым относятся друг к другу зрелый муж и невинный юноша, были основаны прочность семейных и государственных традиций, интимный характер семейных уз, вообще суровая важность (gravitas), нравственный и полный достоинства характер римской жизни. Конечно, и это воспитание юношества было одним из тех произведений безыскусственной и почти бессознательной мудрости, в которых столько же простоты, сколько глубокомыслия; но, восхищаясь им, не следует забывать, что оно могло развиваться и на самом деле развилось, только принеся в жертву настоящее индивидуальное развитие и при полном отречении от столько же привлекательных, сколько опасных даров муз.