Сенат решил, что та опасность, которую навлекла на Рим неуместная снисходительность Фламинина, не должна возобновляться. Македонское государство было уничтожено. На конференции в Амфиполе, на берегах Стримона, римская комиссия решила разделить крепко сплоченную и цельную монархическую державу на четыре республиканско-федеративных общинных союза, скроенных по образцу греческих союзов, — на амфиполийский в восточной части Македонии, фессалоникский с Халкидским полуостровом, пеллайский на границе Фессалии и пелагонийский внутри страны. Браки между лицами, принадлежавшими к различным союзам, были признаны незаконными, и дозволялось приобретать оседлость только в одном из этих союзов. Все бывшие царские чиновники и их взрослые сыновья были обязаны под страхом смертной казни покинуть свое отечество и переселиться в Италию. Римляне не без основания все еще опасались проявления старинной преданности царю. Что касается всего остального, то гражданские права и прежнее государственное устройство были оставлены без изменений; конечно, назначение должностных лиц должно было впредь зависеть от общинных выборов, а власть была отдана в руки знати как в общинах, так и в союзах. Коронные имущества и доходы не были переданы союзам и было запрещено разрабатывать золотые и серебряные руды, составлявшие главное богатство страны: однако в 596 г. [158 г.] было снова разрешено разрабатывать по меньшей мере серебряные руды ²¹⁵ . Было запрещено ввозить соль и вывозить корабельный строевой лес. Поземельный налог, который до того времени уплачивался царю, был отменен, а союзам и общинам было предоставлено право облагать самих себя налогами, но они должны были уплачивать Риму половину прежнего поземельного налога в раз навсегда установленном размере — 100 талантов (170 тыс. талеров в год) ²¹⁶ . Вся страна была навсегда обезоружена, а крепость Деметриада срыта, только на северной границе было приказано содержать военный кордон для защиты от нашествий варваров. Из выданного македонянами оружия медные щиты были отосланы в Рим, а все остальное было сожжено. Цель была достигнута. Македония еще два раза бралась за оружие по зову принцев из прежнего царского дома, однако, за исключением этих двух восстаний, не имела никакой истории с тех пор и до настоящего времени. Точно так же было поступлено и с Иллирией. Царство Генфия было разделено на три небольших вольных государства, и там оседлые жители уплачивали своим новым повелителям прежние поземельные налоги в половинном размере; исключение было сделано только в пользу городов, стоявших на стороне Рима: они были награждены освобождением от поземельных налогов; но в Македонии не было никакого повода для подобных изъятий. Флот иллирийских пиратов был конфискован и подарен самым значительным из находившихся на тех берегах греческих общин. Таким образом, если не навсегда, то на долгое время были прекращены непрестанные вымогательства, которым подвергали своих соседей иллирийцы и особенно иллирийские корсары. Во Фракии римляне простили Котиса и возвратили ему попавшегося в плен сына, потому что до него трудно было добраться, да сверх того можно было при случае воспользоваться его услугами против Эвмена. Таким образом все было приведено в порядок на Севере, и Македония была наконец избавлена от ига монархии. Греция действительно сделалась более свободной, чем когда-либо, и в ней не осталось ни одного царя.

Но римляне не ограничились тем, что перерезали жилы и нервы Македонии. В сенате было решено раз навсегда сделать безвредными все эллинские государства без всякого различия между друзьями и недругами и все их поставить в одинаковую смиренную зависимость от Рима. Само по себе это решение могло быть вполне оправдано, но его выполнение, особенно в отношении самых могущественных из греческих государств, было недостойно великой державы и свидетельствовало о том, что прошли времена Фабиев и Сципионов. От этой перемены ролей всех более пострадало то государство, которое было создано и возвеличено Римом, для того чтобы держать в покорности Македонию, но в котором римляне уже не нуждались, с тех пор как Македония перестала существовать, — царство Атталидов. Против благоразумного и осмотрительного Эвмена нелегко было приискать сколько-нибудь благовидный предлог, для того чтобы лишить его привилегированного положения и подвергнуть опале. Около того времени, когда римляне стали лагерем под Гераклеей, внезапно распространились на его счет самые странные слухи: стали рассказывать, будто он находится в тайных сношениях с Персеем, будто его флот внезапно исчез, будто за его неучастие в кампании было предложено 500 талантов, а за его посредничество при заключении мира 1500 талантов и что соглашение не состоялось только вследствие скупости Персея. Что касается пергамского флота, то царь возвратился с ним домой вслед за уходом римского флота на зимнюю стоянку и предварительно откланялся консулу. Рассказ о подкупе — без сомнения выдумка вроде теперешних газетных уток; разве не сам богатый, хитрый и последовательный в своих действиях Атталид вызвал разрыв между Римом и Македонией своей поездкой 582 г. [172 г.] и едва не был за это убит подосланными Персеем бандитами? Так неужели же он стал бы продавать своему убийце за несколько талантов право на участие в добыче и из-за таких пустяков отказываться от результатов многолетних усилий именно в то время, когда уже были преодолены главные трудности войны, в счастливом исходе которой он, впрочем, никогда не мог сомневаться? Такое обвинение не только ложь, но и очень глупая ложь. Не подлежит сомнению, что этому не было никаких доказательств ни в бумагах Персея, ни где бы то ни было, так как даже римляне не осмеливались громко высказывать такие подозрения. Но у них была своя цель. К чему они стремились, видно из обхождения римских вельмож с братом Эвмена Атталом, который командовал в Греции пергамскими вспомогательными войсками. Он был принят в Риме с распростертыми объятиями как храбрый и верный боевой товарищ, и его там поощряли просить не за своего брата, а за самого себя, ему намекали, что сенат охотно отведет ему особое царство. Аттал просил только Энос и Маронею. Сенат полагал, что это лишь предварительная просьба, и исполнил ее с большой любезностью. Но когда Аттал уехал из Рима, не предъявив никаких дальнейших требований, а сенат пришел к убеждению, что члены пергамского царствующего дома живут в таком взаимном согласии, какое не встречается в других царствующих домах, то Энос и Маронея были объявлены вольными городами. Пергамцы не получили из македонской добычи ни одного клочка земли; после победы над Антиохом римляне еще соблюдали по отношению к Филиппу внешние формы приличия, а теперь они намеренно оскорбляли и унижали Эвмена. Кажется, около того времени сенат объявил независимой Памфилию, из-за обладания которой шел спор между Эвменом и Антиохом. Еще важнее было столкновение с галатами; с тех пор как Эвмен вытеснил понтийского царя из Галатии и принудил его при заключении мира отказаться от всяких союзов с галатскими князьями, этот народ находился под властью Эвмена, но теперь, без сомнения рассчитывая на разлад между Эвменом и римлянами, а может быть и по наущению этих последних, галаты восстали против Эвмена, наводнили его владения и поставили его в очень опасное положение. Эвмен стал просить римлян о посредничестве; римский посол изъявил готовность исполнить это желание, но полагал, что командовавший пергамской армией Аттал лучше бы сделал, если бы не сопровождал его, так как мог смутить дикарей своим присутствием; заслуживает внимания тот факт, что посол ничего не уладил и даже рассказывал по возвращении, что его посредничество только раздражило дикарей. Вскоре после того независимость галатов была положительно признана и гарантирована сенатом. Эвмен решил отправиться в Рим, чтобы лично отстаивать свои интересы перед сенатом. Но сенат, словно мучимый угрызениями совести, неожиданно вынес решение, что цари впредь не должны являться в Рим, и послал в Брундизий навстречу Эвмену квестора с поручением сообщить ему содержание этого сенатского решения, спросить у него, что ему нужно, и объяснить ему, что его поспешный отъезд домой очень желателен. Царь долго не говорил ни слова, наконец он ответил, что ему ничего не нужно, и снова сел на корабль. Он понял, в чем дело, — он понял, что уже прошло то время, когда Рим допускал существование полусамодержавных и полусвободных союзников, и что теперь настала пора бессильной покорности.