Таким образом, в состав клиентелы римской общины входили теперь все страны от восточной до западной оконечности Средиземного моря; нигде не осталось такого государства, которое стоило бы того, чтобы его боялись. Но еще был жив тот человек, которому Рим оказывал такую редкую честь, — еще был жив тот бездомный карфагенянин, который вооружил против Рима сначала весь Запад, а потом весь Восток и который не достиг своей цели, быть может, только потому, что на Западе ему мешала бесчестная политика аристократии, а на Востоке безрассудная политика царедворцев. По мирному договору с римлянами Антиох обязался выдать им Ганнибала, но Ганнибал скрылся ²⁰⁹ сначала на остров Крит, а потом в Вифинию и жил теперь при дворе царя Прузия, которому помогал в его войнах с Эвменом, по обыкновению одерживая победы и на море и на суше. Утверждают, будто он старался и Прузия подбить на войну с римлянами; но эта безрассудная попытка в том виде, как ее описывают, кажется неправдоподобной. Более достоверно то, что хотя римский сенат и считал ниже своего достоинства преследовать старика в его последнем убежище (так как предание, которое возводит обвинение и на сенат, не заслуживает, по-видимому, доверия), но Фламинин, искавший в своем беспокойном тщеславии новых целей для великих подвигов, задумал по собственной инициативе избавить Рим от Ганнибала, так же как избавил греков от их оков. Было бы недипломатично самому вооружиться кинжалом, чтобы нанести удар самому великому человеку своего времени, а потому Фламинин удовольствовался тем, что наточил и направил этот кинжал. Прузий, самый жалкий из всех жалких азиатских монархов, с удовольствием оказал римскому послу маленькую услугу, на которую тот ему только намекнул, и Ганнибал, видя, что его дом окружен убийцами, принял яд. Он уже давно к этому готовился, прибавляет один римлянин, потому что он хорошо знал римлян и то, как держат свое слово цари. Год его смерти не известен с достоверностью; он умер, по всей вероятности, во второй половине 571 года [183 г.] шестидесяти семи лет от роду. Когда он родился, Рим еще вел с сомнительным успехом борьбу из-за обладания Сицилией. Он прожил достаточно долго, для того чтобы видеть, как Запад был вполне покорен римлянами, чтобы в последний раз сразиться против римлян, имея против себя корабли своего родного города, сделавшегося римским, чтобы стать свидетелем того, как Рим одолел и Восток с быстротою бури, уносящей покинутый кормчим корабль, и чтобы сознавать, что он один был бы в состоянии руководить этим кораблем. Когда он умирал, у него уже не было таких надежд, в которых он мог бы обмануться; но в пятидесятилетней борьбе он честно сдержал клятву, которую дал еще ребенком. Около того же времени и, вероятно, в том же году умер и тот человек, которого римляне обыкновенно называли победителем Ганнибала — Публий Сципион. Фортуна в избытке осыпала его всеми удачами, в которых отказывала его противнику и которые были частью им заслужены, а частью не заслужены. Он приобрел для своего отечества Испанию, Африку и Азию, и тот самый Рим, который при его рождении был только первою из италийских общин, был ко времени его смерти обладателем всего цивилизованного мира. У него было столько победных титулов, что от них кое-что осталось для его родного и двоюродных братьев ²¹⁰ . Однако и его снедала в последние годы жизни тяжелая скорбь; он умер пятидесяти с небольшим лет от роду в добровольном изгнании, завещав своим родственникам не хоронить его тело в родном городе, для которого он жил и в котором покоились его предки. Что заставило его удалиться из Рима, неизвестно в точности. На него и еще более на его брата Луция возводились обвинения в подкупе и в утайке денег: но это без сомнения было низкой клеветой, которая не может служить удовлетворительным объяснением для такого сильного чувства озлобления со стороны Сципиона; впрочем, этого человека хорошо характеризует следующий факт: явившись в народное собрание со своими счетными книгами, он не стал оправдываться ссылками на цифры, а разорвал эти книги на глазах народа и своих обвинителей и пригласил римлян сопровождать его в храм Юпитера, чтобы отпраздновать годовщину его победы при Заме. Народ отвернулся от его обвинителей и последовал вслед за ним в Капитолий; но это был последний прекрасный день знаменитого человека. Его гордость, его уверенность, что он не такой же человек, как все другие люди, и что он лучше всех, его энергичная семейная политика, возвысившая в лице его брата Луция отвратительное чучело героя, — все это оскорбляло многих, и не без основания. Истинная гордость предохраняет человеческое сердце от низких влечений, а тщеславие не защищает его ни от каких ударов и ни от каких булавочных уколов и даже выедает в нем врожденное благородство. Но отличительная особенность таких людей, как Сципион, в которых чистое золото смешивается с блестящей мишурой, заключается именно в том, что им нужны счастье и блеск молодости, чтобы производить очарование, а когда это очарование начинает исчезать, то расставаться с ним всего мучительнее самому чародею.

ГЛАВА X

ТРЕТЬЯ МАКЕДОНСКАЯ ВОЙНА.

Филипп Македонский был глубоко оскорблен тем, как с ним обошлись римляне после заключения мира с Антиохом; дальнейшие события не могли заглушить его негодования. Его соседями в Греции и Фракии были большей частью общины, столько же дрожавшие когда-то от страха перед македонянами, сколько теперь перед именем Рима, и, естественно, старавшиеся отплатить падшей великой державе за все те оскорбления, которые получали от Македонии со времен Филиппа II; мелочное тщеславие и дешевый антимакедонский патриотизм того времени проявлялись на съездах различных союзов и в беспрестанных жалобах римскому сенату. Филиппу было уступлено римлянами то, что от отнял у этолийцев, но к этолийцам формально примкнул в Фессалии только союз Магнетов, а те города, которые были отняты Филиппом у двух других фессалийских союзов — у фессалийского, в тесном смысле слова, и у перребского, — были от него потребованы обратно на том основании, что он только освободил их, а не завоевал. И афаманы воображали, что могут требовать для себя свободы, и Эвмен претендовал на приморские города, прежде принадлежавшие Антиоху, в собственно Фракии, особенно на Энос и Маронею, хотя по мирному договору с Антиохом ему был категорически предоставлен только фракийский Херсонес. Все эти жалобы и бесчисленное множество других, более мелких — на помощь, оказанную Прузию против Эвмена, на торговую конкуренцию, на нарушение договоров, на похищение рогатого скота — стекались в Рим. Македонскому царю приходилось отвечать перед римским сенатом на обвинения, возводимые против него разным самодержавным сбродом, и подчиняться всякому решению — и справедливому и несправедливому; ему приходилось постоянно убеждаться, что приговоры обыкновенно выносятся не в его пользу; ему приходилось со скрежетом зубов выводить свои гарнизоны с фракийского побережья, из фессалийских и перребских городов и вежливо принимать римских комиссаров, приезжавших удостовериться, все ли исполнено как приказано. В Риме не питали к Филиппу такой же ненависти, какую питали к Карфагену; там даже были во многих отношениях хорошо расположены к владетелю Македонии; в сношениях с Филиппом не пренебрегали всеми внешними приличиями, так же как в Ливии, и тем не менее положение Македонии в принципе ничем не отличалось от положения Карфагена. Но Филипп был неспособен выносить такую пытку с финикийским терпением. С присущей ему страстностью после своего поражения он был зол не столько на достойного уважения противника, сколько на вероломного союзника, и по стародавней привычке держаться не македонской, а своей личной политики увидел в войне с Антиохом лишь очень удобный случай безотлагательно расплатиться с союзником, который позорно покинул его в беде и изменил ему. Этой цели он достиг; но римляне очень хорошо понимали, что македонянином руководила не дружба к Риму, а вражда к Антиоху, да и вообще они не имели обыкновения подчинять свою политику такому личному сочувствию или несочувствию; поэтому они из предосторожности не предоставили Филиппу никаких существенных материальных выгод. Напротив того, Атталиды с той минуты, как достигли власти, были злейшими врагами Македонии и предметом самой ожесточенной и политической и личной ненависти Филиппа: они более всякой другой восточной державы содействовали раздроблению Македонии и Сирии и расширению римского протектората на Востоке; во время последней войны, в то время как Филипп добровольно и лояльно держал сторону Рима, они были принуждены также стоять за Рим ради своего собственного существования; поэтому римляне и воспользовались этими Атталидами как оружием, для того чтобы восстановить то царство Лисимаха, уничтожение которого было самым важным достижением заменивших Александра македонских властителей, и чтобы создать в соседстве с Македонией такое государство, которое не уступало бы ей по своему могуществу и в то же время принадлежало бы к числу римских клиентов. Все-таки мудрый и заботящийся об интересах своего народа правитель едва ли решился бы при обстоятельствах того времени возобновить неравную борьбу с Римом; но в характере Филиппа самым сильным из всех благородных чувств было чувство чести, а из всех низких — мстительность; поэтому его действиями никогда не руководили ни трусость, ни готовность смиряться перед велениями судьбы, и в глубине души он питал намерение еще раз попытать счастья. На новые оскорбления, которыми стали осыпать Македонию на съездах в Фессалии, он отвечал словами Феокрита, «что солнце еще не закатилось в последний раз» ²¹¹ .