Эта страна очень удобна для земледелия, но в особенности благоприятна она для торговли благодаря своим превосходным гаваням и изобилию леса и металлов; оттого-то торговля и развилась, быть может, в первый раз во всем своем величии именно там, где чрезвычайно богатый восточный материк приближается к далеко раскинувшемуся, богатому островами и гаванями Средиземному морю. Все, чего можно достигнуть мужеством, находчивостью и предприимчивостью, было направлено финикийцами к тому, чтобы широко развить торговлю и находившиеся в связи с ней мореплавание, промышленность и колонизацию и сделаться посредниками между Востоком и Западом. В незапамятные времена мы встречаемся с ними на Кипре и в Египте, в Греции и в Сицилии, в Африке и в Испании и даже на Атлантическом океане и на Немецком море. Область их торговой деятельности простирается от Сьерра-Леоне и Корнуэлла на западе до Малабарского берега на востоке; через их руки проходят золото и жемчуг с востока, тирский пурпур, невольники, слоновая кость, львиные и леопардовые шкуры из внутренней Африки, арабский ладан, льняные изделия Египта, глиняная посуда и тонкие вина Греции, медь с острова Кипр, испанское серебро, английское олово, железо с острова Эльба. Финикийские моряки доставляют каждому народу то, что ему нужно или что он в состоянии купить, и проникают всюду, с тем, однако, чтобы каждый раз возвратиться в тесное, но дорогое их сердцу отечество. Финикийцы, конечно, имеют право быть упомянутыми в истории наряду с нациями эллинской и латинской, но и на них — даже едва ли не более, чем на каком-либо другом народе, — подтверждается та истина, что древность развила народные силы односторонне. Все, что было создано у арамейского племени великого и долговечного в области духовной культуры, не было делом финикийцев: если вера и знание в некотором смысле и были первоначально достоянием арамейских наций и перешли к индо-германцам с Востока, то все же ни финикийская религия, ни финикийские наука и искусство, сколько нам известно, никогда не занимали самостоятельного положения среди арамейцев. Религиозные представления финикийцев бесформенны и лишены красоты, а их культ скорее возбуждал, чем обуздывал, сладострастие и жестокость. Никаких следов влияния финикийской религии на другие народы не сохранилось, по меньшей мере в эпоху, доступную для исторического исследования. Нет указаний и на существование такой финикийской архитектуры или пластики, которую можно было бы сравнить если не с тем, что мы находим на родине искусств, то хотя бы с тем, что мы находим в Италии. Древнейшей родиной научных наблюдений и их практического применения был Вавилон или страны, лежавшие вдоль Евфрата; там, вероятно, впервые стали наблюдать за движением звезд; там впервые стали различать и письменно выражать звуки речи; там люди начали размышлять о времени, о пространстве и о действующих в природе силах; туда приводят нас древнейшие следы астрономии и хронологии, алфавита, меры и веса. Правда, финикийцы сумели извлечь пользу из художественного и высокоразвитого вавилонского мастерства для своей промышленности, из наблюдений за движением звезд — для своего мореплавания и из записи звуков и введения правильных мер — для торговли, а, развозя товары, они распространили немало важных зачатков цивилизации. Но нет никаких указаний на то, чтобы именно от них исходил алфавит или какое-нибудь из вышеупомянутых гениальных творений человеческого ума, а те религиозные или научные идеи, которые дошли через них к эллинам, они разбрасывали не подобно хлебопашцам, засевающим землю, а подобно птицам, нечаянно роняющим семена. Финикийцы были совершенно лишены той способности цивилизовать и ассимилировать приходившие с ними в соприкосновение и доступные для культуры народы, которую мы находим у эллинов и даже у италиков. В области римских завоеваний романский язык совершенно вытеснил иберийские и кельтские наречия; африканские берберы до сих пор еще говорят на том же языке, что и во времена Ганнона и Баркидов. Но более всего недоставало финикийцам, как и всем арамейским нациям в противоположность индо-германским, стремления к прочной государственной организации, гениальной идеи автономной свободы. В самые цветущие времена Сидона и Тира Финикия постоянно была яблоком раздора между господствовавшими на берегах Евфрата и Нила державами; она постоянно находилась в подданстве то у ассирийцев, то у египтян. С силами вдвое меньшими эллинские города достигли бы независимости; но осторожные сидонцы рассчитывали, что закрытие караванных путей, ведущих на Восток, или египетских гаваней обойдется им гораздо дороже самой тяжелой дани; поэтому они предпочитали аккуратно уплачивать подати то Ниневии, то Мемфису и даже в случае необходимости участвовали с своими кораблями в битвах их царей. Финикийцы не только у себя дома терпеливо выносили иго своих повелителей, но и вне своего отечества вовсе не стремились к замене мирной торговой политики политикой завоевательной. Их колонии были факториями; они предпочитали добывать от туземцев товары и снабжать их привозными товарами, чем приобретать в далеких странах обширные территории и заниматься там трудным и мешкотным делом колонизации. Даже со своими соперниками по торговле они избегали войн; они почти без сопротивления были вытеснены из Египта, из Греции, из Италии и из восточной Сицилии, а в больших морских сражениях, происходивших в раннюю эпоху из-за владычества над западной частью Средиземного моря при Алалии (217) [537 г.] и при Кумах (280) [474 г.], не финикийцы выносили трудности борьбы с греками, а этруски. В тех случаях, когда нельзя было избежать конкуренции, они старались улаживать дело полюбовно; они даже никогда не делали попытки завладеть городом Цере или Массалией. Они, конечно, еще менее были склонны к ведению наступательных войн. Только один раз появляются они в древние времена на поле сражения в роли нападающих, а именно — во время большой экспедиции, предпринятой африканскими финикийцами в Сицилию и кончившейся (274) [480 г.] тем, что Гелон Сиракузский нанес им поражение при Гимере; но и на этот раз они являются только послушными подданными великого царя и выступают в поход против западных эллинов только с целью уклониться от участия в походе против восточных эллинов; это видно из того, что в том же году персы заставили их сирийских соплеменников принять участие в битве при Саламине. Это происходило не от трусости: плавание по неведомым морям и на вооруженных кораблях требует немало мужества, в котором у финикийцев не было недостатка, как они это неоднократно доказывали. Тем менее можно это приписывать отсутствию стойкого и самобытного национального чувства; напротив того, арамейцы защищали свою национальность и духовным оружием и своею кровью от всех приманок греческой цивилизации и от всякого насилия со стороны восточных и западных деспотов с таким упорством, до какого никогда не доходил ни один из индо-германских народов и которое нам, жителям Запада, кажется порою сверхчеловеческим, а порою звериным. Но при самом живом сознании племенной особенности, при самой неизменной преданности родному городу самой своеобразной чертой в характере финикийцев было отсутствие государственных способностей. Свобода не была для них приманкой, и они не стремились к господству; «они жили, — говорится в «Книге судей», — по обыкновению сидонцев: спокойно, тихо и беспечно и обладали богатствами».

Из всех финикийских колоний ни одна не достигла процветания так скоро и так легко, как те, которые были основаны тирянами и сидонцами на южном побережье Испании и на побережье северной Африки; этих стран не достигали ни власть великого царя, ни опасное соперничество греческих мореплавателей; а туземное население находилось в таком положении по отношению к иноземным пришельцам, в каком находятся в Америке индейцы по отношению к европейцам. Из основанных там многочисленных и цветущих финикийских городов первое место занимал «Новый город» — Карфада, или, как его называли на западе, Кархедон, или Карфаген. Хотя этот город не был древнейшим поселением финикийцев в той области и даже, быть может, первоначально находился в зависимости от древнейшего финикийского города в Ливии — от близлежащей Утики, — но он скоро затмил и соседние города и даже свою метрополию благодаря несравненным преимуществам географического положения и энергичной предприимчивости его жителей. Он стоял недалеко от (бывшего) устья Баграды (Медшерда), протекающей по самой хлебородной полосе северной Африки, на плодородной, до сих пор еще застроенной виллами и покрытой оливковыми и апельсинными рощами, возвышенности, которая спускается к равнине пологим скатом и оканчивается со стороны моря мысом, омываемым морскими волнами; эта местность лежит подле самой большой североафриканской гавани, подле Тунисского залива, там, где этот красивый бассейн представляет самую удобную якорную стоянку для больших кораблей и где у самого морского берега имеется годная для питья ключевая вода; местные условия были там так беспримерно благоприятны для земледелия и торговли, что основанная в том месте тирянами колония не только стала первым финикийским торговым городом, но даже и во времена римского владычества едва восстановленный Карфаген стал третьим городом в империи, и еще теперь там стоит и процветает город в сто тысяч жителей, несмотря на все неблагоприятные для него условия и на то, что он выстроен на менее удачно выбранном месте. Само собой понятно, что в городе на таком выгодном месте и с таким населением процветали и земледелие, и торговля, и промышленность; но от нас требует ответа вопрос, каким путем эта колония достигла такого политического могущества, какого не достигал ни один из других финикийских городов.