– Что видеть, Пенрод?

– Терминал! – четко повторил он.

– А! – догадалась миссис Скофилд. – Ты хотел сказать криминал! Я бы советовала тебе поменьше читать сообщения об убийствах. И еще, когда ты слышишь слово, значение которого не понимаешь или не знаешь точно, как его произнести, лучше спроси у меня или у папы.

– Вот я у тебя и спрашиваю сейчас, – продолжал Пенрод свое, – неужели ты не можешь дать мне немного булавок без того, чтобы вести всякие разговоры о том, что пишут в газетах?

– Могу, – ответила она.

Ее насмешила серьезность, которую он проявлял в таком пустячном деле. Она отвела его к себе и вручила несколько пачек булавок.

– Надеюсь, этого-то тебе хватит для того, что ты хочешь сделать? – ласково спросила она.

Она посмотрела вслед удаляющейся фигурке сына и растроганно улыбнулась. Если бы она пригляделась внимательней, она бы заметила, что фигурка эта сейчас обрела некие несвойственные ей выпуклости. Кроме того, Пенрод отчего-то шел, плотно прижимая локти к бокам. Но единственное, что отметила наивная мать, это внезапно прорезавшуюся в Пенроде страсть к девичьим играм с булавками. Бедная женщина! Она была убеждена, что булавки располагают лишь к самым мирным и невинным занятиям. Потому она и не стала лезть к сыну с расспросами.

А Пенрод дошел до конюшни, бросил булавки в тачку, а потом достал из карманов и аккуратно расправил шесть пар черных чулок. Они несомненно принадлежали Маргарет, из чего можно заключить, что миссис Скофилд слишком поздно вошла в комнату дочери.

Пенрод принялся за работу. В его действиях сразу чувствовалась продуманная система. Он развесил двенадцать чулок по бортам тачки, а тачку подкатил к большому ящику. Ящик был до половины заполнен мелкими стружками для упаковки стекла или других хрупких предметов. Пенрод стал набивать стружками чулки и не успокоился до тех пор, пока они не стали походить на двенадцать колбас черного цвета. Потом он сколол чулки вместе, и они приняли подобие длинного, извивающегося тела, которое любому, кто видит, могло напомнить только змею.

К одному концу этого не слишком обаятельного сооружения он привязал веревку. После этого он начал водить чудище по конюшне, стараясь, чтобы оно извивалось как можно более натурально. Но что-то его не устраивало и, бросив веревку, он сел в тачку и задумался. Пенрод часто проявлял черты подлинно творческой личности. Когда его захватывал какой-нибудь замысел, он не успокаивался до тех пор, пока не добивался воплощения, исполненного гармонии и совершенства. Сейчас он мечтал создать большую черную страшную змею, которая могла бы произвести впечатление на Деллу и ее подругу миссис Кален. Но пока что он не находил результат своей деятельности удачным. Поделка казалась ему чересчур примитивной. Этот взыскательный изобретатель никогда бы не позволил себе обнародовать такую несовершенную работу. Нет, тянуть набитые опилками чулки за веревку было слишком просто для его грандиозного замысла. Ему требовалось другое решение.

Наконец он поднялся из тачки.

– Значит, надо срочно раздобыть кошку! – вдохновенно и решительно сказал он.

Глава XIX

ВДОХНОВЕНИЕ

И Пенрод отправился на поиски.

В это время у Скофилдов не было кошки. Зато у Уильямсов наличествовал великолепный белый представитель семейства кошачьих. Туда-то и направил Пенрод свои стопы.

Его вылазка увенчалась успехом и даже прошла незамеченной болезненно чувствительной женщиной в возрасте пятидесяти трех лет и четырех месяцев.

Однако Пенрод продолжал думать. Он еще не был до конца удовлетворен. Его художественный инстинкт требовал большего. Засунув кошку под перевернутый ящик, он снова опустился в тачку, где уже созрело так много вдохновенных замыслов, и погрузился в размышления. Лицо его было сосредоточенно и тревожно. Так работает над полотном художник, когда знает, что только от него зависит, выйдет ли из-под его кисти шедевр. Мурлыканье кошки совсем не волновало Пенрода. Это он считал в порядке вещей. У молодой и откормленной кошки Сэма был очень хороший характер. Где бы она ни оказалась, она не теряла светских манер и старалась расположиться с комфортом. Единственный недостаток подобных кошек – своего рода аристократизм, заключающийся в чрезмерной самоуверенности. Они и мысли не допускают, что их кто-то может обидеть. Вот почему они иногда слишком бурно реагируют на превратности судьбы. В них нет пессимизма истинных философов.

Кошка миссис Уильямс совсем неплохо себя чувствовала на незнакомом полу и под незнакомым ящиком. Она еще немного помурлыкала, а потом преспокойно уснула. В общем-то, она была по-своему права, словно чувствовала, что вскоре ей придется пустить в ход все свои силы.

Но пока она просто спокойно спала. Ей, наверное, даже и не снилось, что скоро она станет участницей событий, которые полностью изменят ее характер. Да и как она могла предположить, что вскоре станет вспыльчивой и болезненно подозрительной кошкой?

Пенрод тем временем кое-что придумал, но по-прежнему не был уверен, что это лучшее решение проблемы. Он все еще продолжал размышлять, но теперь он одновременно действовал. В конюшне был отсек наподобие чулана. Пенрод слазил туда и извлек на свет обломок зеркала, две кисти и две старых банки, одну с белой краской, другую – с черной. Он внимательно посмотрелся в зеркало, затем, словно нехотя, обмакнул кисть в банку и выкрасил нос черной, как смоль, краской. Он уже было собрался распространить этот цвет на всю нижнюю часть лица, но вдруг рука его замерла, так и не донеся кисть до подбородка.

Его остановил звук, который донесся с улицы. Словно кто-то лупил по железу. И вдруг глаза Пенрода озарились мыслью. Лицо просветлело, черты обрели живость. Он подбежал к двери на улицу и распахнул ее.

– Привет, Верман! – закричал он.

Верман маршировал перед своим домом. Он изображал один целую армию. На шее его висела старая жестяная миска, и он весело барабанил по ней двумя обглоданными костями, которые некогда принадлежали курице. Таким способом Верман боролся с февральской скукой.

– Поди сюда, Верман! – позвал Пенрод. – Я тебе сейчас покажу кое-что. Тебе понравится.

Верман остановился, перестал барабанить и посмотрел на Пенрода. Однако, как ни странно, он не обратил никакого внимания на черный нос, и ни в тот момент, ни позже ничего не сказал об этой странной детали. Он просто привык, что от Пенрода и Сэма Уильямса можно ожидать всего, чего угодно, и выкрашенный нос, по сравнению с другими их затеями, показался ему мелочью, на которую не стоит обращать внимания. Сам же Пенрод просто-напросто забыл, что покрасил нос.

– Иди сюда, Верман! – повторил он.

Верман продолжал смотреть на него, но с места не двигался. Пенрод и раньше приглашал его подойти и на что-нибудь посмотреть, но Верману это не всегда приносило радость. В этой конюшне он иногда попадал в такие ситуации, в которых совсем не хотел очутиться когда-нибудь еще.

– Да не бойся, Верман, – приободрял Пенрод, который догадывался о причине его нерешительности. – Можешь не сомневаться, Верман, – добавил он, – ничего похожего на прошлый раз не будет. Я придумал для тебя великолепное дело.

Верман перестал колебаться. Теперь он решительно повертел головой.

– Мот, – сказал он.

– Да иди же, Верман, – настаивал Пенрод. – Тебе не будет никакого вреда. Что я тебе, врать буду? Если бы ты знал, что у меня тут такое, ты бы сам стал проситься.

– Мот, – сказал с прежней твердостью Верман. – Я мамуну павица!

Тогда Пенрод попробовал воздействовать на него логикой.

– Послушай, Верман. Я тебя пока прошу только послушать. Это не трудно. Как ты можешь говорить, что не будешь проситься, когда даже не знаешь, что тебе предлагают? Разве человек знает, что хочет и чего не хочет, пока ему не объяснили, что это такое? Правильно? А вдруг ты как раз всю жизнь мечтал о том, что я тебе предложу? Ты же не знаешь. А вдруг, например, и вот так стою, как сейчас, говорю: «Привет, Верман!» – а потом предлагаю подойти, чтобы предложить чем-то заняться, а ты говоришь, что не будешь этого делать, а сам даже не знаешь, что это такое… Ну, какой в этом толк, а? А вдруг я хочу предложить тебе пакетик орехов за пять центов?