— Я помню,— прервал Махмуда повелитель.— Я все хорошо помню. Я разрушил стены многих городов, я топтал возделанные поля, я убивал, я угонял в рабство. Вот и здесь, в Самарканде, я так наказал непокорных, что даже лучшие ваши грамотеи не могут сосчитать убитых. Я уничтожил водопровод.

Я разрушил много мостов, дорог, домов и дворцов. Я много сделал, но многого не успел.

— О повелитель! — Махмуд улыбнулся своим мыслям и скромно возразил: — Человек, проживший такую жизнь, как ты, должен сожалеть не о том, чего он не успел сделать, а о том, что он успел.

— Ты возражаешь мне? — удивился повелитель Самарканда.— А известно ли тебе, что все это я делал людям на пользу? Я разрушил водопровод, чтобы люди на себе носили воду для питья и полива,— ведь от этого плечи становятся крепче и шире. Помню, в одном селении люди плакали о преждевременной смерти красивой девушки. Они так сильно плакали, что я приказал убить всех плачущих, чтобы прекратить их горе. Или другой случай: я видел, как люди очень сильно смеялись, хватались за животы, разевали рты и некоторые валились на землю в изнеможении от смеха. Чтобы такое веселье не повредило их здоровью, я приказал убить смеющихся, а того, кто веселил их — рассказчика смешных историй,— велел посадить на кол. Все я делал на пользу людям! Неужели ты и теперь будешь возражать мне?

— Нет, повелитель, я не буду тебе возражать. Я даже не спрошу, слышал ли ты о том, что добро не нужно делать насильно. Я не спрошу, неужели ты не знаешь, что, прежде чем приступать к делу, нужно твердо знать, что есть зло и что есть добро.

— Ты не спрашиваешь меня, но я отвечу тебе,— зло прищурился повелитель.— Что бы я ни сделал, люди будут помнить обо мне. Я жил правильно, как люди моей крови, как мои предки и мои начальники. Теперь я умираю. Я и умру правильно, как мои предки. Я умру в степи, среди высохшей травы и сухой земли, чтобы никто не видел, как я не хочу умирать. И люди будут помнить обо мне.

— Нет,— опять с грустной улыбкой возразил Махмуд.— В мире слишком много злодейства, и потому люди помнят только тех умерших злодеев, с которыми можно сравнивать еще живущих. Ты умрешь, и никто не будет помнить, как тебя звали.

— Стоит ли спорить о том, чего мы с тобой не сможем проверить,— зло сказал повелитель Самарканда.— Я умру скоро, но ты умрешь раньше меня. Ты умрешь сегодня!

— Не торопись убивать меня сегодня,— хладнокровно посоветовал повелителю Махмуд.— Если ты казнишь меня сегодня, то завтра уже не сумеешь меня казнить. Разве это не страшно, что завтра ты не сможешь сделать того, что сегодня еще мог сделать?

Повелитель задумался.

— Я не понял твоих слов,— сказал он немного погодя.— Но ты меня убедил. Пусть будет по-твоему. Только не думай, что ты останешься жить. Даже если я умру сегодня, завтра ты будешь казнен моими верными слугами.

Махмуд перевел дыхание. Он так и не выяснил, куда же угнали хорезмийцев, а уже приговорен к казни. Правда, удалось получить отсрочку на один день, но спастись от жестокого повелителя Самарканда вряд ли возможно.

— Ты приговорил меня к смерти,— сказал Махмуд повелителю,— а я не знаю за что. Но я не спрашиваю тебя, ибо знаю запрет. Я даже не спросил тебя о том, что интересует меня больше всего: куда ты угнал хорезмийских мастеров, куда их продали в рабство, где их искать.

— Ты не спрашиваешь меня, но я отвечу тебе,— прищурив и без того узкие глаза, сказал повелитель.— Хорезмийцев я пригнал в Бухару, которую ты уже не увидишь. И что было дальше, ты не узнаешь. Казню же я тебя за то, что ты улыбался в разговоре со мной, а это запрещено. Ты умрешь завтра.

Начальник внутренней охраны и стражники повели Махмуда к выходу из дворца, там ему связали ноги (руки ведь у него уже были связаны), и начальник внешней охраны приказал воинам тащить его в тюрьму.

* * *

Разговор с чужеземцем утомил повелителя Самарканда. За время своей власти над людьми он почти разучился думать сам и понимать чужие мысли.

«Проклятый чужеземец,— думал он.— Проклятый чужеземец!» Впрочем, ему только казалось, что он думал. Ведь в словах «проклятый чужеземец» никакой мысли не было.

Солнце перевалило за полдень, жара стояла нещадная, и в юрте было очень душно. Повелитель Самарканда сел на кошме. Голова кружилась, и болело сердце. Тогда он встал. Это было очень трудно, но он встал и сразу почувствовал, что голова у него закружилась сильнее.

«Проклятый чужеземец,— стучало у него в висках и в затылке.— Я все делал правильно! Меня не забудут люди. И сейчас я делаю правильно. Я должен умереть, как умирают люди моей крови. Я умру в степи, в чистом поле, среди травы и колючек, под сильным солнцем. Ветер и солнце высушат меня, и душа моя поскачет по степи на лучшем из моих коней, павшем тридцать лет назад. Душа кочевника живет в степи. Она не может жить в городе».

Повелителю Самарканда казалось: стоит только выйти в степь — силы и молодость вернутся, он опять будет гибким и ловким, сможет сильнее всех натянуть тетиву лука и дальше всех пустить стрелу.

Повелитель вышел из юрты и с трудом, но твердо зашагал по каменным плитам двора. Он миновал разрушенный фонтан с висящими на нем лошадиными потниками, вступил под своды дворца, брезгливо сморщился, когда воины охраны склонились перед ним. В этих поклонах была рабская покорность, но было и какое-то изящество, которое раздражало его.

Через решетчатое окно он заглянул в сад женской половины дворца. Его младший сын играл в шахматы с сыном конюха. В Самарканде в шахматы играли и дети и взрослые. Сын долго просил подарить эти фигурки. Повелитель добыл самые лучшие шахматы — из слоновой кости и янтаря. Пусть забавляется мальчишка. Он и не думал, что сын целыми днями будет просиживать за этой пустой забавой.

Повелитель хотел крикнуть сыну что-то сердитое и презрительное, он топнул ногой, и боль передалась по всему телу в затылок, так что в глазах потемнело. Сын не увидел отца, не повернул к нему головы. Повелитель постоял у окна и, когда боль отпустила его, молча направился к выходу.

Перед дверью он нахлобучил на себя тяжелую лисью шапку, тверже сжал плетку, которую почти никогда не выпускал из рук, и вышел на палящее солнце.

Его затошнило, когда он увидел перед собой ненавистный город.

Начальник внешней охраны шагнул к нему с поклоном.

— Подать лошадь? — спросил он.— Или носилки с рабами?

Правитель хмуро поглядел на начальника охраны, не понимая, что ему говорят.

— Лошадь под седлом или паланкин? — еще ниже склонился тот.

«Я иду умирать. В степь иду умирать»,— хотел сказать повелитель, но язык стал деревянным, не слушался. Повелитель ничего не смог сказать, а только замычал и сам испугался своего мычания.

— Бо-до-ма...— промычал повелитель.

Начальник внешней охраны глянул на него со страхом, и тогда повелитель, сам не зная почему, изо всей силы ударил своего верного слугу плетью по лицу.

Раньше у повелителя был такой удар, что плеть до кости разрубала мясо, а теперь...

Начальник внешней охраны только на секунду зажмурился. На его смуглом жирном лице даже рубца

не осталось.

С мраморных ступеней повелитель ступил на пыльную дорогу и, с трудом волоча ноги, пошел вниз по улице. Он пошел вниз по улице, потому что за спиной у него были горы, а там внизу за городом, за базаром была степь. Повелитель шел умирать.

Когда он ступил на базарную площадь, там началась суматоха. И продавцы и покупатели бросились бежать. Некоторые успели собрать свой товар, а многие бросали все и с криком, не оглядываясь, пускались наутек. Площадь опустела мгновенно...

Повелитель хотел усмехнуться, но лицо тоже теперь не слушалось его, оно словно окаменело. Каждый шаг давался все труднее и труднее. Повелитель дошел до середины площади, споткнулся о камень, за который привязывали ишаков, и упал.

Он лежал на базарной площади среди конского и овечьего навоза, тряпья, продавленных корзин, обглоданных костей, среди грязных увядших арбузных и дынных корок. Солнце стояло почти в зените, воздух был неподвижен, пахло гнилью. Площадь была пуста, как степь, но не было в ней ни травы, ни ковыля, не было в ней запахов степи и свежего ветра.