Потом я погрузился в безмолвное, блаженное созерцание этого создания, столь соблазнительного и столь целомудренного, столь пылкого и столь смиренного… Она, чистая, оклеветала себя и загасила свой светильник, чтобы уподобиться деве юродивой, чтобы успокоить дурную и подлую совесть того, кого она любила, и кто так грубо ошибался в ней! «Но это свет наизнанку, — подумал я, — мне досталось на долю невероятное счастье; это сон! И я прижимал ее колени к облегченной груди моей. Я лежал во прахе перед нею и отдавал всю душу мою, отдавал ей безусловно всю жизнь мою. Я был в исступлении, и теперь, когда пишу к вам эти строки, я все еще в исступлении и в безумии! Уже несколько часов сижу я один в этих развалинах, чувствуя невыразимое упоение, какую-то сердечную радость, смешанную с раскаянием и душевным умилением. Нет, с тех пор, как живу, я еще никогда не испытывал такого сильного и такого сладостного чувства.

О, Даниелла, Даниелла, могу ли я назвать любовь мою к тебе безумием? Могу ли я сказать, что я существовал до этого времени? Конечно, нет, потому что я люблю в первый раз и чувствую, что если бы за этот день я должен был заплатить целой жизнью, я и тогда благодарил бы Бога за этот блаженный день!.. Жить всем могуществом существа своего, считать ни во что презренные заботы жизни, эти горы и бездны препятствий и неудач, которые восстают и разверзаются под ногами всех, даже самых обыкновенных людей, чтобы бессмысленно терзать их мрачными и бесплодными грезами! Чувствовать в себе силу поднять мир на плечах, чувствовать в себе столько спокойствия, что хоть все небо обрушься над головой, столько пыла, что хоть на небо взбежать! Нежность матери и слабость женщины, подвижность воды, дрожащей от малейшего дуновения, ревность тигра, доверчивость младенца; непреклонность перед чем бы то ни было в мире и смирение перед существом, которое одно что-нибудь значит для нас в мире, волноваться неизведанным исступлением и затихать в блаженном изнеможении… и все это вместе, все это за один раз! Все положения, все ощущения, все силы нравственные и физические и в самом полном, в самом ясном, в самом энергичном проявлении!..

Так это любовь? Не ошибался же я, когда мечтал о ней, как о высочайшем благе, в первые дни моей юности! Но как еще я мало знал, сколько в этом чувстве, когда оно раскрывается вполне, радостей и сил! Я как будто только теперь стал человеком; вчера я был только призрак. Какая-то завеса спала с глаз моих. Все являлось мне смутно и в тумане. Своему уединению и свободе я придавал фальшивую ценность. Я так смешно заботился о своем спокойствии, о независимости, о будущности, об удобствах моего положения, о своем маленьком умственном благосостоянии, о своем ничтожном умишке. Я видел все в ложном свете. Мудрено ли? Я был один на свете! Кто одинок, тот безумен, — и это благоразумие, которое так заботливо воздерживается и отбивается от жизни цельной и полной, — да это просто сумасшествие!

Но жить вдвоем, чувствовать, что есть на земле существо, которое предпочитает вас самому себе и которое заставляет вас возвращать ему то, что оно отнимает у себя, чтобы дать вам вполне и безусловно выступить из своего печального «я», чтобы жить в другой душе, чтобы отрешить себя вместе с ней от всего, что не есть любовь, Боже мой, какое странное и таинственное блаженство!

И почему все это так? Почему именно эта женщина, а не другая, которая была бы, может быть, и прекраснее, и лучше и любила бы еще более? Вчерашний фальшивый разум напрасно пытался бы сегодня опорочить мой выбор, указать мне образ женщины более желанной. Сегодняшний правый разум, этот мой экстаз, победоносно отвечали бы, что нет желаннее той, которая принадлежит тебе, что обожать можно только ту женщину, которая привела тебя в подобное состояние.

Я чувствую себя в эту минуту как бы вне себя, и больше, и сильнее, и моложе себя. Я чувствую себя лучше, достойнее, и мне кажется, будто мои предубеждения и моя недоверчивость, мое ослепление и моя неблагодарность имели своим источником не меня, не личность мою, а ту роль, которую я вынужден был играть в общественной комедии. Я сбросил с себя этот заимствованный костюм; я позабыл эти рутинные слова и заказные рассуждения. Теперь я таков, каким Бог сотворил меня. Любовь первозданной природы разлилась в воздухе, которым я дышу, наполняет всю грудь мою, будто какой-то новый ток проникает и живит меня. Время, пространство, обычаи, опасности, заботы, мнение, — все эти путы, в которых я бился, не будучи в силах двинуться вперед, все это теперь для меня фальшивые мнения, грезы, исчезающие в пустоте. Я пробудился, я уж не грежу, я люблю, я любим. Я живу, живу в этой области, которую считал туманной мечтой, созданием моей фантазии; я нахожусь теперь в ней, чувствую ее в действительности, осязаю ее, дышу ею. Я живу всеми моими чувствами, а всего более этим умственным чувством, которое видит, слышит и постигает неизменный порядок вещей, которое сознательно участвует в бесконечном и беспредельном движении жизни полной и цельной!..

О, позитивизм нашей общественной жизни! Какая груда софизмов, которые при нашем пробуждении в жизни вечной покажутся нам смешными и странными, если мы вспомним о них тогда! Но я надеюсь, что то будет смутное воспоминание, иначе оно было бы тягостно, как напоминание о нашем бреде в горячке. Я надеюсь, что мы будем в состоянии припомнить из этой краткой и обманчивой жизни только дни и минуты, озаренные божественным сиянием любви. Молю Тебя, Боже, оставить мне в вечности воспоминание о настоящей минуте!

Глава XIX

Вилла Мондрагоне, 10 апреля.

Я пишу к вам сегодня в том самом уединенном месте, где я провел вчерашний день, описывая вам мое совершенное перерождение. Только вчера был ненастный день, и я писал к вам, сидя на обломках в одном из пустых и полуразрушенных зал этого благородного здания; сегодня я под открытым небом, в прекрасную погоду и в запущенном саду, где великолепные асфодели растут свободно по рассевшимся окраинам высохших и занесенных песком водоемов. Сегодня я еще счастливее, чем вчера, хотя вчера мне это казалось невозможным, хотя вчера я был так счастлив, что не заметил отсутствия солнца; а это случилось со мной первый раз в жизни; я заметил это, только возвращаясь во Фраскати, видя мокрую траву и пасмурное небо, Что мне теперь до того, есть ли свет и тепло на земле? Мое солнце в душе моей; мое жизненное тепло в любви, которая горит во мне.

Не будем, однако же, неблагодарны. И то солнце, что надо мной, так чудесно освещает все окружающее меня великолепие; я исключительно полюблю это место, где я от нее так близко, как только можно. Я только и грежу о том, как бы проводить здесь целые дни и целые ночи. Как это сделать, я еще не знаю. Я уже говорил вам, что здесь одни развалины, но во что бы то ни стало я должен непременно приютиться здесь.

Дело в том, что вилла Таверна и вилла Мондрагоне находятся в одном и том же парке. Обе принадлежат какой-то княгине Боргезе, которая не хочет разделить их на два поместья. Из виллы Таверна, прекрасной дачи, расположенной на склоне горы, идет stradone, то есть широкая аллея столетних деревьев, такая длинная и такая крутая, что нужно двадцать минут времени, чтобы добраться до ее верхнего конца. Наконец, на самом верху, как только повернете в боскет налево, вдруг открывается перед вами масса строений. Это — Мондрагоне, огромная вилла, исполненная характера, хотя в ней нет ничего величественного. Итальянский стиль последних времен Возрождения отличается скупостью размеров; как бы ни было громадно здание, с первого взгляда глаз всегда ошибается.

В это обширное здание я имею свободный вход и могу запираться там под предлогом работы. Домоправительница виллы Таверна, Оливия, приятельница моей Даниеллы, познакомилась со мной и доверяет мне ключ, весом не менее двух фунтов, с тем, чтоб я ей возвращал его в шесть часов. Это дает мне случай два раза в день, проходя мимо, переглянуться с Даниеллой, которая в нижнем этаже хлопочет около своего ужасного щелока. Но я так уважаю ее теперь, что, не желая подвергнуть ее шуткам и намекам домашних, показываю вид, будто вовсе ее не знаю. Ночью она прокрадывается тайком в крытую аллею и прибегает ко мне в Пикколомини. Но ей надобно проходить через виллу Фальконьери, где она может встретить неласковых сторожей, или идти из виллы Таверна на Фраскати, а там ее могут увидеть жители предместья. К тому же трудно долее обманывать Мариуччию. В эти две ночи мы Бог знает каким чудом ускользнули от ее ясновидения, а кто знает, захотела ли бы она нам благоприятствовать в наших теперешних отношениях.