— Но вы ничего себе не сварили? — спросил дипломат.

— Коленку немножко, — отвечал Соврищев, — но это совершенные пустяки.

А государь, улыбнувшись, сказал:

— Это к благополучию. Жаль только, что стакан не разбился.

И — подлец Пантюша — создал исторический анекдот: взял и хватил стакан об пол. Вдребезги.

— Браво, — воскликнул царь, — вот это люблю!

И тогда все зааплодировали.

Даже Мария Николаевна впервые ласково поглядела на Соврищева.

Грязь у подъезда и разлитый чай погубили Россию.

На вокзал поехали провожать все.

Роскошный поезд литера «А», тот самый, на котором вскоре должен был разъезжать Керенский вкупе с бабушкой русской революции, стоял у перрона.

Говорят, царь, приехав, приказал поставить поезд на запасный путь, чтоб не задерживать пассажирского движения, но начальник станции, сказав «слушаюсь», оставил его, однако, тут и задержал все движение, дабы в случае чего не задержать государя. Мечтая об ордене, вылил свой ушат на мельницу революции, ибо крепко ругали царя задержанные на соседней станции на пять часов пассажиры.

Освещённые окна были задёрнуты занавесками. Иногда государь или государыня, подойдя к окну, приподнимали занавеску, и тогда все военные и все уполномоченные, стоявшие на перроне, прикладывали руку к козырьку, вытягивались и замирали. Когда дан был третий звонок, государь отдёрнул занавеску и сел у широкого окна, посадив себе на колени цесаревича. Георгиевский крест белел у него на груди.

Беззвучно, не дрогнув, сдвинулся поезд и поплыл мимо станции.

И широкое яркое окно медленно уплыло во мрак, и уже последний пульман-гарраж прокатил мимо, а провожавшие все стояли, вытянувшись и приложив руку к козырьку.

А где-то на московских дворах играли в бабки те мальчишки, которые через два года должны были кричать, бегая по Театральной площади:

— Экстренная телеграмма! Расстрел Николая Романова! Царям не завидуйте!

Освещённый квадрат исчез за поворотом.

Руки опустились, все вздохнули облегчённо.

— Господа, — тихо сказал Грензен, беря под руки Лососинова и Соврищева. — Отсюда все в «Континенталь», но Марии Николаевне ни гу-гу.

— Это дело, — сказал Соврищев и окончательно примирился с мировой войной.

Князь подошёл к ним бледный и расстроенный.

— Мария Николаевна, — сказал он, — от кого-то пронюхала и зовёт меня играть с ней в домино. Какой лысый дьявол ей разболтал?

— Наверное, Прокофьев.

— А ему зачем сказали?

— Что же вы будете делать?

— Прямо не знаю, что делать… А ну её к дьяволу!

— Князь! — раздался из темноты голос камергерши.

Но князь, вдруг пригнувшись, бросился между грудами лежавших на станции тюков и исчез во мраке.

— Бегите все! — вежливо произнёс Грензен.

И все побежали.

Отель «Континенталь» составлял славу и гордость Лукомир.

И в самом деле, это был настоящий пятиэтажный отель с лифтами и портье, словно перенесённый сюда в готовом виде из Парижа или Берлина.

Остальные лукомирские гостиницы рядом с «Континенталем» казались убогими, да и были такими на самом деле.

Теперь в «Континентале» много номеров было занято участниками встречи монарха. Тут остановились заведующие поездами-складами и какие-то ещё неизвестные люди из Петербурга, ловко приехавшие именно в этот самый день для того, чтобы начать свою службу в складах. Не быть при встрече значило не получить ордена. Поэтому были все, кто только мог.

Веселиться предполагали в большом номере, занятом камергером Штромбе.

Камергер Штромбе был человек компанейский и не лишённый поэтического чувства.

Ещё утром, отдавая распоряжение о предполагавшемся ужине, он сказал метрдотелю:

— Белого вина, холодного, как снега Московии, и красного вина, тёплого, как вода генисаретская, шестьсот жён и девиц без числа.

При виде хорошо сервированного и ярко освещённого стола у человека всегда делается восторженное настроение. Нельзя подойти к такому столу, не потирая рук, не испытывая сладостного содрогания и не сказав: «Что ж, начнём, пожалуй», или «Недурно закручено», или что-нибудь в этом роде.

Теперь все были в нарочито восторженном настроении, ибо ладонь у каждого словно ещё как бы чесалась от прикосновения монаршей руки, а Штромбе утверждал ещё, что ордена будут с мечами и бантом. Если такой орден приятно получить, побывав в сражении, то насколько приятнее получить его, не побывав в оном. Поэтому радость уполномоченных была понятна и естественна.

На всех кувертах лежали записочки с фамилиями, но почему-то лежали они через один куверт, остававшийся безымянным.

— В чем дело, Штромбе? — спросил граф Хлынов, когда все уселись.

— Пока ещё это тайна, — ответил Штромбе и провозгласил тост за здоровье государя.

Ответом ему было громовое ура. Все головы откинулись назад, и пустые рюмки со звоном полетели в угол, где стоял уже на этот случай лакей со щёткой.

Рюмка водки и салат оливье были той каплей, которая переполнила чашу восторженности. У многих на глазах показались слезы умиления.

Пантюша уже пил на брудершафт с князем и Грензеном.

Один только человек был мрачен и уныл, ибо в человеке этом дух настолько доминировал над телом, что никакое чревоугодие не могло заглушить в нем любимой идеи. Говорят, Гракхи за едою сочиняли свои речи. Пока один брат сочинял, другой совал ему в рот пищу.

Да, один человек только равнодушно глядел на стоявшие кругом яства, и глубокую грусть изображали его проницательные глаза.

«Неужели отказаться от любимой идеи?» — думал он, равнодушно выпивая рюмку за рюмкой и словно по обязанности закусывая то балычком, то рыжичком, то икоркой. «Лучше умереть, чем превратиться в одну из этих машин, переваривающих пищу и мечтающих о мечах и бантах. Нет, я не откажусь от своей идеи!»

И, облизнувшись после провансаля, он почти вслух добавил: «То, что не удалось сверху, удастся снизу!»

И когда он сказал себе это, его вдруг охватило новое вдохновение, и ему захотелось выпить по-настоящему самому с собою. Он выпил, закусил омаром и только теперь обратил внимание на своих собутыльников.

Все они уже разговаривали во все горло, перебивая друг друга и вставляя в разговор крепкие словечки. Камергер Штромбе расстегнул свой китель, украшенный на плечах двумя золотыми орлами, и, видимо, готовился к некоему coup d’Etat[8]

— Господа, — кричал какой-то полный с удивительно приятным лицом петербуржец, — кто сказал, что мы проиграем войну? Покажите мне эту сволочь, и честное слово, я превращу его морду в салат…

— Это увеличит количество закусок.

— Господа! — кричал уже совершенно пьяный уполномоченный из сенатских секретарей. — Башкиров утверждает, что все шейные ордена можно носить всегда… Скажите ему, что он кретин…

— Кто говорит об орденах? Я знаю наизусть статуты всех орденов. Что? Станислав третьей степени даёт право пробовать пищу в казённых заведениях, но не высказывать своего мнения… Анна даёт право пробовать пищу и высказывать своё мнение… а, например, Владимир третьей степени даёт право посещать женские бани…

— Но не высказывать своего мнения.

— Хо-хо. C’est bien dit![9]

Внезапно Штромбе встал и принялся из всех сил стучать вилкой по бокалу.

— Господа! — заорал он, перекрикивая всех. — Когда римлянам не хватило женщин, они, как известно, похитили сабинянок и поступили вполне резонно… Видите: рядом с каждым из вас есть свободное место, надо, чтоб оно не пустовало… иначе мы не мужчины… не римляне… Каждому даётся полчаса времени на заполнение соседнего места… Кто за это время не найдёт себе дамы — вечный позор ему.

— Правильно! Здорово! Великолепная мысль!

— Ура!

— Сейчас ровно десять часов… Чтоб к половине одиннадцатого все свободные места были заняты дамами, независимо от возраста и общественного положения.