И так всегда, ибо воздух в Лукомирах насыщен любовью.
После десятидневного путешествия в товарном вагоне являли приятели вид, страшный для стороннего наблюдателя.
Небритые, облепленные грязью, обезумевшие от постоянных споров со станционными комендантами, они мало походили на своё московское обличье.
Но мысль, что война есть война, а не благотворительный бал, придавала им гордости. Вернее, гордился этим лишь Лососинов. Более слабый Соврищев предпочитал войне благотворительные балы.
— А что, — спросил Степан Александрович у извозчика, — в тихую погоду артиллерия слышна?
Извозчик, должно быть, не понял, ибо ничего не ответил.
Они объехали город по унылой и грязной окраине и выехали на плац военного городка, где солдаты занимались прокалыванием и избиением прикладом соломенного чучела. Два мрачных прапорщика стояли поодаль и то одобрительно, то неодобрительно качали головами.
— Они не подозревают, что я везу им душевное спокойствие, — заметил Степан Александрович.
Здание склада было двухэтажное, кирпичное и весьма чистенькое на вид.
Санитар встретил приятелей на крыльце и молча провёл их в большую комнату, где стояли, как в дортуаре четыре кровати подряд.
Странное зрелище поразило в этой комнате вновь приехавших.
На стуле сидел господин в белоснежной сорочке, синих галифе и божественных сапогах кавалерийского образца.
Он, очевидно, только что побрился, ибо слой пудры покрывал его полное благообразное лицо. Теперь он был занят расчёсыванием пробора двумя маленькими жёсткими щётками. Стоявший перед ним солдат дер. жал в руках зеркало, как в крестных ходах держат икону. Господин, причёсывавший себе волосы, пел:
Худой молодой человек в полосатой пижаме шмыгал вокруг комнаты, изображая катание на роликах, и едва не налетел на Лососинова.
Приятный запах английского табаку и духов Coty был сразу отравлен вонью, исходившей от сапог Степана Александровича и Пантюши. Лососинов в припадке спартанской воинственности нарочно купил самые грубые сапоги.
И худой молодой человек, и тот господин, который совершал туалет, изобразили на лицах разочарование и недовольство.
— Разве нет других комнат? — воскликнул худой. — Здесь все занято.
— Две койки свободны, ваше сиятельство, — возразил с некоторой робостью санитар.
— Кой чёрт свободны!.. А в третьей комнате?
— Там Герасим Петрович с супругою…
— А…
— Князь, не волнуйтесь, — сказал полный, стирая пудру с лица, — вы простите, господа, что я при вас одеваюсь…
— Это мы извиняемся за наше внезапное вторжение Позвольте представиться: Лососинов.
— Соврищев, — сказал Соврищев.
Те пробормотали что-то неопределённо-среднее между фамилией и телефонным номером.
— Вам не родственник камергер Соврищев? — спросил старший.
— Он мне дядя, — ответил Пантюша и покраснел от наслаждения.
— Очень почтенный человек, но, извините меня, в денежных делах жох… именно жох… прекрасное русское выражение: жох! Иначе не скажешь: жох… жох!
С этими словами господин в галифе надел с помощью солдата великолепный коричневый френч с золотыми погонами и каким-то внушительным значком.
Степан Александрович нахмурился. Дело в том, что, внезапно обернувшись, он заметил, что юноша в пижаме показывал ему язык.
Тот, впрочем, не смутился, разделся догола и затем принялся одеваться с помощью того же солдата.
Степан Александрович и Соврищев открыли чемоданы и тоже начали раздеваться.
— А вы знаете, князь, Лутындин вчера на пари Марии Николаевне загадку загадал про «птицу Философ».
— Нет. Ей-богу?
— Клянусь!.. Мы все прямо лопнули.
— Молодчина… ну и она?..
— Не велела подавать ему сладкого.
— Значит, догадалась.
— Ну да… и показала, что догадалась.
— Ведь это карьера. А?
— Карьера. Ну, are you ready — Yes! Alle hopp![4]
Князь перепрыгнул через постель, и они пошли по коридору, напевая:
Степан Александрович умывался, мрачно фыркая и отдуваясь. Такое начало ему, видимо, не понравилось.
Соврищев, наоборот, несколько ожил и, вытащив из чемодана башмаки и краги, энергично чистил их щёткой.
— Я знаю эту шансонетку, — заметил он, — её постоянно распевала Бобка Павловская…
Степан Александрович смотрел в окно на грязный плац, где солдаты продолжали избивать соломенное чучело.
Внезапно в коридоре послышались женские голоса и громкий стук в дверь.
— Нельзя, нельзя, — закричал Степан Александрович, — здесь нагие люди.
— Ну хорошо… Когда оденетесь, приходите наверх.
И голоса удалились.
Но Соврищев уже плясал в одном белье, от восторга обнимая Степана Александровича.
— Да ведь это же Нина Петровна и Лиля! — кричал он. — Неужели ты не узнал, идиот!
Оба почувствовали вдруг, как пропасть, отделявшая мировую войну от благотворительного бала, сузилась вдруг до пределов небольшой канавки. Лососинов раздражённо, а Соврищев радостно сказал: «Чёрт возьми!»
Одевшись и побрившись, они пошли наверх по широкой каменной лестнице.
В большой столовой у окна в плетёных креслах сидели две белоснежные сестры милосердия — Нина Петровна и Лиля. Перед ними стояли только что одевшиеся джентльмены и, постукивая папиросами о крышки портсигаров, громко смеялись.
— А, — закричала Нина Петровна, прерывая свой рассказ, — вот и они. Господа, прошу любить и жаловать. Наши московские друзья. Знакомьтесь. Это Лососинов, это Соврищев, это Грензен, а это князь Кувашев.
— Простите за не совсем любезную встречу, — сказал любезно Грензен, — но, вы знаете, мы и тут не гарантированы от хамья. (Лицо его вдруг стало меланхоличным.) На днях, например, приехал с пополнением грузин… или армянин… и с места в карьер такую штуку устроил… я при дамах не могу… перед завтраком очень неаппетитно…
— Не рассказывайте… я догадалась.
— Нина Петровна, вы не можете догадаться.
— А я вам говорю, что догадалась.
— Студенты тоже… ехали бы в земский союз… Один за столом вдруг гаркнул: «В Москве все переворота ждут!» А Мария Николаевна, вы знаете, близка с царской фамилией…
— Ну да она же его и срезала… и тонко…
— Да… да… Говорит: в Англии есть хороший обычай за столом не разговаривать… А?
— Но вас узнать нельзя в форме.
— А к вам так идут косынки.
— Поздно, поздно, надо было с этого начать…
Нина Петровна и Лиля закатились было, но вдруг умолкли. В комнату вошла очень красивая и очень почтенная дама в белой косынке и чёрном платье, украшенном на груди красным крестом.
Позади неё усатый кривоногий солдат с лоснящимися щёками нёс на блюдечке какие-то пилюли.
Грензен и Кувашев подошли к ручке.
Нина Петровна опять сказала, но очень почтительно:
— Это наши друзья: Лососинов и Соврищев.
Дама испытующе посмотрела на них и протянула руку.
— Очень рада, — сказала она и, обернувшись к солдату: — Кидай сюда!
Солдат присел на корточки и кинул в щель возле двери три пилюли.
— Ну как, помогает? — спросил Грензен почтительно, но игриво.
— Через три дня все подохнут, — отвечала спокойно дама и пошла к следующей щели возле окна.
— Et nous aussi? (И мы также?) — прошептал князь.
— Cessez!..(Перестаньте)
Дама и солдат прошли в соседнюю комнату. Соврищев вдруг почувствовал себя в своей тарелке. Он в припадке восторга слегка пожал Лиле руку между плечом и локтем.