Лаваренн извинился. Он полагал, что для установления подлинности некоторых картин прибегают к химическому анализу. Хранитель музея заметил, что психоанализ — это одно, а искусствоведение — другое. Нехотя Лаваренн признался, что полностью полагается на суждение столь именитого знатока. И стал с нетерпением ждать встречи с Жервезом.

И Жервез не обманул его ожидания. Он явился со всем необходимым и принялся за работу. Довольно скоро врач вынужден был убедиться, что его необычный пациент был просто виртуозом. Модель представляла собой мельницу с водосливом. Жервез торопился, ворча: «Это же почтовая открытка! Переводная картинка!.. А посмотреть на эти тополя! Торчат, как какие-то свечки».

И за это время картина наполнялась жизнью, с точностью повторяя оригинал. Это было непостижимо.

— И это еще называют листвой, — брюзжал Жервез. — А я говорю, что это нечто похожее на цветную капусту!

Психиатр не слушал. Он сомневался. Впервые он сомневался в себе самом. И когда Жервез закончил полотно, Лаваренн был смущен. Копия стоила подлинника. Жервез унес с собой свою картину.

— Еще два-три небольших мазка, — сказал он. — Я вам ее принесу обратно. Надеюсь, вы убедились?

Лаваренн долгое время пребывал в раздумье. Он должен был признаться в очевидном. Да, подделка стоила подлинника! И, по-видимому, так же дело обстояло со всеми копиями Жервеза. Но, с другой стороны, он не допускал, чтобы… Ночью он не сомкнул глаз.

На следующий день Лаваренн тайком отправил записку госпоже Жервез. Она явилась во второй половине дня, воспользовавшись отсутствием своего мужа. Она принесла поддельного Руссо-Таможенника. Это была красивая блондинка с поблекшими чертами лица и увядшими губами.

— То, что рассказал мне ваш муж, не укладывается в воображении, — сказал Лаваренн. — Он и в самом деле произвел все эти подмены?

— Да, — произнесла она, опустив глаза. — Вы понимаете, почему я послала его к вам. Жизнь стала невыносимой.

— Но возможно ли, чтобы никто никогда не заметил?..

— Потому что нечего замечать.

— Извините, не понял!

Она увлекла Лаваренна в приемную, сняла полотно Руссо-Таможенника и заменила его на копию.

— Сейчас я унесу подлинник, тихо продолжала она. — Мой муж, который, безусловно, не знает о моем посещении, принесет его завтра, полагая, что это его подделка. И он воспользуется каким-нибудь мгновением, когда вы оставите его одного, чтобы заменить ее на ту картину, которую я только что повесила. И он будет счастлив, думая, что обладает вашим Руссо. Уже не один год, как он коллекционирует таким образом свои собственные копии.

— Но… вы-то?

— А я, поскольку он держит меня в курсе всех своих планов, я прихожу до него в музеи. Именно я выкрадываю настоящие картины и заменяю их на поддельные. Я приношу подлинники к нему в мастерскую… а он относит их в музеи, где снова производит обмен. Теперь-то вы понимаете, почему никто никогда ничего не замечал!

Голос госпожи Жервез стал надтреснутым.

— Он живет в своих грезах и презирает весь свет. Правда убила бы его. Но я уже на пределе. Доктор, можно ли что-нибудь сделать?

Лаваренн рассмотрел оба полотна — настоящее и подделку: он уже больше не знал, где настоящее, где поддельное. Он прикрыл рукой глаза.

— Я сейчас направлю вас обоих к одному коллеге.

Потом он позвонил своей ассистентке:

— Симона, отмените прием. Мне совершенно необходимо немного отдохнуть.

Шизофрения

Профессор Лаваренн испытующе смотрел на молодую женщину, входящую в его кабинет… скорее красива… между двадцатью пятью и тридцатью… достаточно хорошо одета, хотя и не дорого… социальное положение неопределенное, возможно, довольно скромное… очень стеснительна, напряжена… пришла не по собственному делу, иначе попросила бы кого-нибудь из родственников или соседку проводить ее, хотя бы до приемной.

— Присядьте.

Профессор взял разграфленную карточку. Его пациентка села бочком на краешек кресла, сжав колени, как раз напротив письменного стола. «Она избегает смотреть на меня, — подумал Лаваренн. — Хочет сообщить нечто серьезное».

— Мадам?

— Да… Мадам Жюльетта Маре.

— Ваш адрес?

— Доктор, это по поводу моего мужа… Он сумасшедший!

Она судорожно вцепилась своими затянутыми в перчатки руками в сумочку и в отчаянии покачала головой.

— Он сошел с ума… Жизнь стала невыносимой.

— Ну, послушайте, мадам… Успокойтесь… Расслабьтесь… Ответьте на мои вопросы… Адрес?

— Улица Кардине, девяносто два.

— Профессия?

— Мой муж работает в одном банке. Он занимает не ведущее положение, но мы могли бы жить спокойно, если бы…

— Ну-ну… Возьмите себя в руки… Сколько ему лет?

— Тридцать четыре года.

— А вам?

— Двадцать восемь. Мы женаты уже четыре года. Детей у нас нет. Я знаю, о чем вы подумали, доктор… Нет, мы очень хорошо ладим друг с другом. Ни одного слова на повышенных тонах. Я делаю все, что в моих силах, лишь бы сделать его счастливым. Он стоит того.

— Когда вы выходили за него замуж, казался ли он вам… ну, скажем, нормальным?

— Абсолютно нормальным. Может быть, немного замкнутым, временами мрачноватым. Но надо вам, доктор, сказать, что жизнь он начинал трудно. Ему еще не исполнилось пятнадцати лет, когда родители погибли в автомобильной катастрофе. Он выкарабкивался в одиночку. С его способностями ему бы пойти учиться, но пришлось зарабатывать себе на жизнь.

— Никто ему не помогал?

— Нет. Хотя у него и есть дядя со стороны отца. Но когда-то братья поссорились. К тому же Шарль слишком гордый.

— Если бы он располагал некоторыми средствами, какую бы специальность он выбрал?

— Преподавание. Он обожает историю. Есть мужчины, которые мастерят что-нибудь, когда у них есть свободная минутка. Он же — никогда. Он и гвоздя вбить не способен. Он читает. Не прекращая, читает. Он все знает. Чуть было не выиграл тридцать тысяч франков по радио… Знаете, такая игра, когда задают вопросы… Его спросили…

— Не имеет большого значения. Что бы мне хотелось знать, так это причины, заставившие его участвовать в этом конкурсе.

— Причины?.. Но…

— Только ради денег или желая доказать свою эрудицию? Я упрощаю, но вы понимаете, что я хочу сказать.

— Может быть, и то и другое, доктор. Но тридцать тысяч франков — это большая сумма.

— Когда вы заметили первые тревожные признаки?

— Приблизительно полгода назад… Право же, несколько дней спустя после его неудачи на радио.

— А! Это интересно. Продолжайте.

— Утром во время бритья он разговаривал сам с собой. Я подслушала. Он к кому-то обращался, но я не могла понять к кому…

— Может быть, к своему изображению.

— О нет! Он говорил, как будто в комнате находился еще кто-то. Голос его звучал гневно. В другой раз я застала его на коленях на кафельном полу в одном халате. Он бил себя в грудь. Потом он встал, вытянул правую руку и произнес: «Клянусь в этом».

— Так и сказал?

— Да. Подумайте, как не забеспокоиться?

— И много было подобных… приступов?

— Да все время, доктор… Нет, не каждый день, это я преувеличиваю. Но раз или два в неделю. По утрам, всегда по утрам. В тот момент, когда он совершает свой туалет и полагает, что находится один. Иногда он закутывается в домашний халат, не продевая руки в рукава… или же в одеяло… и говорит, говорит, можно подумать, что молится… Но так быстро и тихо, что разобрать невозможно.

— Но он говорит, лишь когда задрапирован во что- нибудь?

— Да.

— Любопытно. А после припадков?

— Он совершенно нормальный.

— А в банке?

— Никогда на него не жаловались. Даже наоборот. Знаете ли, я наблюдаю за ним. Так вот, у него эти приступы только по утрам, когда встает.

— Сколько они длятся по времени, приблизительно?

— О! Три минуты, четыре минуты. И заканчиваются всегда одним и тем же. Шарль потрясает первым попавшимся ему под руку предметом — например, позавчера это была его зубная щетка — и делает резкие выпады в пустоту.