Длинный один из всей компании отнесся к косачам более или менее хладнокровно, за оружие не схватился. Это, впрочем, не означало, что он не вооружен. «Небось, и у него „пушка“ есть», — подумал Ращупкин. То обстоятельство, что у троицы по пистолету на брата и карабин в придачу, как ни странно, его приободрило. По крайней мере, никаких неожиданностей не будет, да и как вести себя с ними, гадать не приходится.

Быстрое приближение ночи неожиданно оказалось особенно досадным для Ращупкина. В сторонке, самую малость сойти с тракта, он засек заросли кислицы. Со слежкой можно было погодить, тем паче что троица определяла себе пристанище, и он свернул к ягодному местечку. Кусты были обсыпаны красными гроздьями, а вот брать их оставалось считанные минуты. Сначала он отправлял кислицу в рот, жевал и проглатывал, чувствуя прибывающий голод. Скулы быстро свело, пришлось сцеживать грозди в кепку. Она наполнилась лишь на треть, когда на ощупь собирать стало невозможно и Ращупкин с сожалением оторвался от своего занятия.

Слабенький огонек костерка мелькнул в удалении. Невидимые во мгле ветки заслоняли обзор. Ращупкин шагнул туда-сюда, вгляделся. Костерок быстро разгорался, пламя подымалось ввысь, пышнело. В его отсветах замелькал часто-часто, как отметина на вертящемся круге, нависший над костром нижний край сосновой кроны.

Темнота сглатывала расстояние, но шагов четыреста наберется. Бережно держа перед собой кепку с кислицей, как если бы у него была в руках налитая до краев тарелка с супом, Ращупкин пошел осторожно на огонь.

«Достаточно», — решил он, когда расстояние сократилось приблизительно на четверть.

Троица устроена, пора и ему позаботиться о ночлеге. Он огляделся: рядышком был смутно различимый ствол. Наклонился, положил кепку с ягодой, сел сам. Пламя благодаря тому, что костерок развели на чуточном возвышении, не пропало. Сидеть тоже оказалось очень удобно: земля вокруг комля дерева была засыпана толстым слоем хвои, пружинила.

Ращупкин привалился спиной к стволу, расслабился. Ноги гудели, как провода под напряжением. Он лениво стянул сапоги, размотал портянки и с наслаждением пошевелил запревшими пальцами.

Он нашарил кепку, черпнул из нее горсть ягод, съел, повторил еще и еще, до тех пор, пока с сожалением не обнаружил, что кислица кончилась. Тогда вытащил из кармана смятую пачку «Севера» и спички. Покидать насиженное место было лень, но желание покурить пересилило, и он поднялся. Укалываясь босыми ногами, обогнул ствол и присел на корточки. Как выяснилось тут же, зажигать спичку нет надобности: из обеих остававшихся в пачке папирос табак выкрошился.

Это огорчило неожиданно сильно.

«Предлагала же Зинаида положить про запас пачку, что бы согласиться», — подосадовал на себя Ращупкин.

Машинально сложил пустые папиросы в пачку, зашвырнул в темноту и вернулся на прежнее место.

Тоска по куреву постепенно попритихла, сменилась тоской по дому. Там теперь переполох. Он обещал вернуться до десяти. Зинаида, конечно, под вечер сгоняла Мишку с Ленкой на озеро, они там покрутились и вернулись ни с чем. Хорошо, если сын с дочерью не наткнулись в ельнике на мешок. А нашли, так Зинаида вовсе с ума сходит. В Шумилово среди ночи сорвется его искать.

В огонь подбросили сухого валежника, и пока с быстротой пороха сгорали тонюсенькие ветки, Ращупкин не сводил глаз с костра. Около маячила всего одна сгорбленная фигура, но это не вызывало беспокойства. Он был уверен, все в кучке, лежат, субчики, умаялись.

Ращупкин поднес часы к глазам и всмотрелся в циферблат. Стрелки показывали половину первого.

«Спать», — приказал он себе, подтянул ноги и уткнул лицо в колени.

Ночь текла — сон не сон, забытье не забытье. Тишайшие шорохи тайги не давали разоспаться. Ращупкин задремывал и тут же вскидывал голову. Глаза попеременно обращались то на часы, то на костер. Пышное пламя не убывало: кто-то из троих бодрствовал и не забывал подкидывать в огонь хворост. А может, все они бодрствовали лежа. Он старался не думать о них, так было легче.

В какой-то момент ему показалось, что спит слишком долго. Он справился, вышло, что всего минуту. Зато погодя, когда вроде только успел сомкнуть и разомкнуть веки, проскользнул час.

Рассвет наметился, и потянуло свежестью. Босые ноги озябли, холод проник под куртку, под рубашку. Ращупкин окончательно стряхнул сон, обулся и, сунув руки под мышки сидел, нахохлившись. Голод давал о себе знать, но кислицы больше не хотелось, при одном воспоминании о ней к горлу подступала тошнота. Стоило, пожалуй, подняться и разогреться, да не к спеху. Он правильно поступил, сняв сапоги, голые йоги отдохнули, отошли, пускай еще отдыхают.

Серое небо светлело и сочнело. До алой краски было далеко, а деревья высветлялись, на ближних проступало четче, чем днем, переплетение веток. Костер пропал из виду, и местечко под раскидистой сосной некоторое время казалось обманчиво пустым; поднимавшийся от углей дымок усиливал впечатление покинутости.

Троица поднялась с первыми лучами. Судя по сборам, задерживаться подопечные не собирались. Завтрак откладывался на более поздний срок.

Пока Длинный и Альбинос возились под сосной, Шуляков отошел от них шагов на тридцать и замер. Лицо было обращено в сторону Ращупкина.

Заметить его невозможно, слишком далеко. Это Ращупкин знал наверняка. Но поскольку Шуляков продолжал стоять неподвижно, уверенность поколебалась.

«Поворачивай», — мысленно понукал он Шулякова, боясь шелохнуться, всякое шевеление, казалось, могло сослужить плохую службу.

Тот словно услышал приказ, двинулся, но не в обратном направлении, а вперед. Карабин был при нем, и Ращупкин напружинился, впился взглядом в руку: если она потянется к ремешку карабина, дело дрянь.

И тут Шулякова позвали. Негромко, но обострившийся до предела слух Ращупкина уловил обрывок фразы «…уда». «Ты куда?» — автоматически восстановил он.

Шуляков обернулся на зов не вдруг, широкой петлей развернулся и зашагал обратно. Попробуй догадайся, чем вызван этот его выпад — приспичило ли вглядеться в пройденный путь или что заподозрил.

Ращупкин перевел дух. Начало дня не сулило удачи.

«Психуют нынче, не выспались. Гладко, как вчера, не выйдет», — думал он, глядя в спину Шулякову.

Лес погустел, сосновые лапы молодой поросли плотно смыкались, приходилось порой, чтобы не потерять из виду троицу, идти на сближение до тридцати-сорока шагов. Риск, а с ним и напряжение возросли. В довершение к этому замыкавший вереницу Альбинос на коротком отрезке дважды обернулся. Его лицо, освещенное солнцем, во второй раз оказалось так близко, что Ращупкин разглядел красноватые по-кроличьи веки.

Троица поглощала внимание без остатка. Он полагал, что они по-прежнему идут трактом, но удостовериться, сориентироваться не имел возможности. Чащоба тянулась нескончаемой полосой. Солнце припекало, духота густо ложилась между кустами и деревьями. Все тело было мокрым, одежду хоть выжимай. Но это еще ничего. Куда серьезнее, что от горячего, настоянного на хвое воздуха запершило в горле. После того как прошлой осенью он чуть не утонул, когда пытался поймать паром, внезапные короткие приступы кашля по утрам изредка случались. Он боялся, что не сумеет совладать с собой и зайдется в кашле. Чтобы ослабить першение, сорвал пук травы, разжевал и проглотил сок.

Напряжение достигало предела. Снять его могла остановка. Она была желанна не для одного Ращупкина. Альбинос все чаще горбился, вскидывал сползавший рюкзак, Длинный выкидывал негнущиеся ноги и ставил их с размаху, будто от досады бил по земле, голова у него была склонена набок и моталась, как тряпичная. И только на Шулякова усталость не действовала. Наглухо застегнутый, в накомарнике и с карабином за спиной, он шагал с размеренностью робота.

Ращупкина особенно раздражал накомарник. Гнус не очень-то докучал, и без накомарника просто обойтись. «Прекрати», — приказал он себе, понимая, что накомарник — повод, а злится на Шулякова главным образом за то, что в его власти сделать привал, а тот и не собирается. До сих пор Ращупкин старался не рассуждать о своих подопечных, более или менее это удавалось, и так было легче возле них. Злость говорила за то, что он сильно устал, вымотался.