Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.

— Мой друг, — суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе… Мало и ниток чёрных номер пятидесятый… Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, — комиссионер у меня был… Я послала сюда. Приходил он?

— Нет, — кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя: «Блудня… гадина…»

Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:

— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…

Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:

— Ускакала пигалица…

— Так нельзя говорить про хозяйку, — внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.

— Какая она хозяйка? — протестовал Гаврик. — Придёт, натрещит и ускачет… Хозяин — вы.

— И она… — слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.

— А она — пигалица… — не уступал Гаврик.

— Вы не учите мальчика, — говорила Автономова Илье, — и вообще… я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то… без увлечения, без любви к делу…

Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал: «Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут…»

Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.

«Вот ещё удовольствие, — с досадой подумал Илья. — Наверно, со мной захочет жить…»

Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:

— Там — вода есть?

— Сейчас подам! — сказал Илья.

— Я сама…

Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред «Ступенями человеческой жизни». Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:

— Какая пошлость…

Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла…

Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, — рвёт, пачкает.

— Ну-ну, — строптиво сказал Гаврик, — поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..

— Что он — очень шалит? — спросила гимназистка Илью.

— Не больше, сколько умеет… — любезно ответил Лунёв.

— Я — совсем смирный, — отрекомендовался мальчик.

— Язычок у него длинноват, — сказал Илья.

— Слышишь? — спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.

— Ну и слышу, — сердито отозвался тот.

— Это ничего… — снисходительно заговорил Илья. — Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…

Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.

— Что я вас хочу спросить, — сказал он и немножко смутился.

— Что?

Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:

— Вы, понял я, торговцев не любите?

— Да!..

— За что?

— Они живут чужим трудом… — отчётливо объяснила девушка.

Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…

— Это — неправда-с, — громко объявил Лунёв, помолчав.

Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.

— Сколько стоит вам вон та лента? — сухо и строго спросила она.

— Эта?.. Семнадцать копеек аршин…

— Почём продаёте?

— Двадцать…

— Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?

— Нет! — откровенно сознался Лунёв.

Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.

— Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, — говорила она, отступив от прилавка к двери. — Но — представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это…

Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.

— Торгаш стоит между рабочим и покупателем… он ничего не делает, но увеличивает цену вещи… торговля — узаконенное воровство.

Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»

— Всё это — не так-с! — громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. — Нет… я не согласен!

В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.

— Возражайте! — спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.

Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.

— И возражу! — не сдерживаясь больше, крикнул он. — Я… всей жизнью возражу!! Я… может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл…

— Тем хуже… Но это не возражение… — сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.

— Ну, что же вы? — хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: — Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!

— Нельзя? — глухо переспросил Лунёв.

— Да, нельзя! Что вы можете возражать?

Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.

— До свиданья!

И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.

— Это пустяки! Неверно-с! — крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.

Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, — лицо у него было важное, победоносное.

— Что смотришь? — сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.

— Ничего! — ответил мальчик.