Боже мой, никто на свете не знает, как легко у меня стало на сердце, когда я схватил его за шиворот… Посреди Рейна, и кругом только серая холодная и грязная вода, а я весь холодный как лед и тяжелый как свинец, и все-таки у меня стало легко на душе. У меня пропал страх, в этом, наверное, все дело… И я медленно поплыл с ним вбок, поперек течения, к берегу и удивился, как близко, оказывается, был берег…

Черт побери, у меня не было времени зябнуть и жалеть себя, хотя мне пришлось несладко. Я наглотался воды, и от этой грязной жижи меня затошнило, я сильно выдохнул, а потом схватил этого длинноногого за руки и стал делать ему искусственное дыхание по всем правилам и при этом здорово разогрелся…

Ни одной живой души на берегу не было, и никто ничего этого не слышал и не видел. Потом парнишка, черт его побери, открыл-таки глаза, и, черт меня побери, это была пара таких небесно-голубых детских глаз, Господи помилуй, а его стало рвать водой, грязной речной водой, рвало и рвало без конца…

Черт побери, подумал я, а у парня-то в животе ничего нет и не было, кроме воды, а он еще и посчитал себя обязанным мне улыбнуться, этот парнишка мне еще и улыбнулся, черт побери…

Меня пробрало холодом до костей — в мокрых-то шмотках, — и я подумал, еще схватишь тут простуду, да и он стал трястись, как кошка, которую выворачивает наизнанку.

Тогда я его поставил на ноги и сказал: «Go on, boy… Двигай…» — потом просто-напросто схватил его за плечо и зашагал вверх по сходням, а он тащился за мной, словно тряпичная кукла, потом вдруг встал как вкопанный и опять стал блевать грязной водой — одной грязной рейнской водой, после чего топал уже побойчее…

Проклятье, подумал я, ему надо бы разогреться, да и мне тоже не мешало разогреться, и под конец мы с ним неслись во весь дух до начала аллеи и еще немного вдоль нее. Я при этом здорово разогрелся и уже задыхался, но парнишка все еще дрожал и отряхивался, как кошка. Проклятье, подумал я, ему бы сейчас под крышу и в постель, но там никаких домов не было, только несколько развалин и трамвайные рельсы, да и смеркалось уже. Но тут появилась какая-то машина из наших, такая небольшая, я бросился на проезжую часть и замахал руками. Машина сперва проехала мимо, за рулем сидел негр, но я заорал во все горло: «Hallo, boy!» — и тут он по выговору моему сразу догадался, что я тоже из Штатов, ведь ни мундира, ни пилотки на мне не было. Он затормозил, а я притащил парнишку, и негр покачал головой:

— Бедный, бедный ребенок, тонул небось?

— Ага, — ответил я, — а теперь жми, да побыстрее! — И я назвал ему адрес, где мы квартировали.

Малец сидел рядом со мной и опять так жалостно улыбался, что у меня на душе заскребли кошки, и я как бы невзначай пощупал ему пульс. Пульс был нормальный…

— Быстрее, — крикнул я негру, и он обернулся к нам, ухмыльнулся и в самом деле погнал быстрее, а по дороге я все время подсказывал «налево, направо, опять направо» и так далее, пока мы наконец не остановились у того дома, где квартировали… Пэт и Фредди стояли в прихожей и, увидев меня, расхохотались.

— Приятель, это и есть твоя любимая Гертруда? — заорали они.

А я им в ответ:

— Не смейтесь, ребята, лучше помогите мне, этот парнишка было утоп, а я его вытащил из Рейна.

Они помогли мне внести его в нашу комнату, где мы жили с Пэтом, и я сказал Фредди:

— Свари-ка нам кофе.

Потом я свалил парнишку на мою кровать, стащил с него мокрое тряпье и долго растирал своим махровым полотенцем. Черт побери, до чего же парень отощал, кожа да кости. И похож он был на… на… длинную белую макаронину…

— Пэт, — сказал я Пэту, стоявшему рядом, — порастирай-ка его еще малость, мне нужно стащить с себя все эти шмотки.

Проклятье, я тоже промок насквозь и очень боялся, что схвачу простуду. И Пэт протянул мне махровую простыню, потому что долговязый парнишка на кровати теперь был ярко-красный, как младенец, и опять улыбался… А Пэт тоже пощупал у него пульс и сказал:

— О’кей, Джонни, ничего не случится, мне кажется…

Мои друзья вели себя как надо. Фредди принес нам кофе, а Пэт пожертвовал пару белья для парнишки, потом тот лежал на кровати, пил кофе и улыбался, а мы с Пэтом сидели на стульях, Фредди же ушел, думаю, он опять отправился к девкам…

Ах, подумал я, ужасный приключился случай, но все кончилось хорошо, слава Богу!

Пэт сунул в рот мальчишке сигарету, и тот закурил как ни в чем не бывало. Эти немцы, подумалось мне, все поголовно курят, точно безумные, они так жадно сосут сигарету, будто в ней вся жизнь, и их лица расплываются от блаженства. Да, и еще мне вспомнилось, что мой мундир остался там на берегу вместе с фото и пилоткой, да только мне плевать, решил я, зачем мне теперь это фото…

В комнате было тихо и очень уютно, и парнишка быстро набил себе брюхо, потому что Пэт дал ему еще толстый ломоть хлеба и банку тушенки и кофе все время подливал.

— Пэт, — сказал я другу и тоже закурил сигарету, — Пэт, как ты думаешь, можно ли его спросить, почему он сиганул в реку?

— Ясное дело, можно, — ответил Пэт и тут же спросил.

Паренек взглянул на нас безумными глазами и сказал мне что-то, а я посмотрел на Пэта, но Пэт пожал плечами:

— Он говорит что-то о продуктах. Но одного слова я не понял, не понял, что за слово…

— Какое такое слово? — спросил я.

— Карточки, — ответил Пэт.

— Карточки? — переспросил я у парнишки.

Тот кивнул и добавил еще одно слово, а Пэт сказал:

— Потерял он их… Эти самые, ну как их, карточки…

— Пэт, а что это такое — карточки?

Но Пэт этого тоже не знал.

— Карточки, — сказал я парнишке по-немецки, — это что такое? — «Это что такое?» я умел хорошо сказать по-немецки, и еще я умел сказать по-немецки «любовная тоска», а больше ничего, этим словам меня научила проклятая баба…

Мальчишка обалдело вытаращился на меня, потом нарисовал пальцами странный четырехугольник на ночном столике и сказал «бумага». Это слово я тоже знал и решил, что теперь все понял.

— Ах, — сказал я, — это паспорт, ты потерял паспорт.

— Не-а, — возразил он. — Карточки.

— Черт побери, Пэт, — я уже начал беситься, — из-за этих карточек у меня ум за разум заходит. Наверняка это какая-то важная штука, раз из-за них ему пришлось бросаться вниз головой в воду…

Пэт опять налил всем по полной чашке кофе, но эти проклятые карточки не шли у меня из головы. Бог ты мой, ведь я же своими глазами видел, как этот безусый юнец стоял неподвижно там, на самом конце разрушенного моста, и вдруг — плюх! Черт побери, наверное, это нужно видеть самому.

— Пэт, — сказал я, — погляди-ка в словаре, у тебя же есть.

— Ясное дело, — откликнулся Пэт, вскочил с места и достал из шкафа словарь.

А я дружески кивнул парню и дал ему еще одну сигарету, а он к тому времени уже слопал целую банку тушенки и всю буханку хлеба, и кофе ему тоже очень кстати пришелся. Черт побери, как эти мальчишки курят, с ума сойти, они курят так, как мы лишь иногда курили в войну, когда нам уж очень туго бывало. А они и теперь курят, как в войну, эти немцы…

— Гоп-ля! — воскликнул Пэт. — Нашел! — Он подпрыгнул, выхватил из шкафа какое-то письмо и ткнул пальцем в почтовую марку на конверте, а малец только покачал головой и даже слегка улыбнулся…

— Не-а, — опять протянул он, и опять повторил это проклятое слово, из-за которого он бросился в реку, которого я никогда не слышал.

— Стоп, — сказал Пэт, — я понял! Это одно длинное слово и означает «продовольственные карточки». — И он стал лихорадочно рыться в словаре.

— Ты еще голоден? — жестами спросил я у парнишки. Но он энергично покачал головой и налил себе еще чашку кофе. Проклятье, сколько они могут пить кофе, просто ведрами, подумалось мне…

— Черт их побери совсем, эти словари, эти дерьмовые словари, эти проклятые Богом словари, тут такой вот парнишка бросается очертя голову в воду, а в словаре даже не написано из-за чего.

— Воу, — сказал я малышу, конечно, по-английски, — говори спокойно, в чем дело, мы же люди и должны понимать друг друга. Скажи ему это, скажи Пэту. — И я указал на Пэта. — Говори спокойно.