Паровоз был уже прицеплен, и казалось, что мы вот-вот тронемся. Я громко крикнул: «Губерт!» — и на всякий случай заглянул в маленькую забегаловку, кое-как сколоченную из досок, там я его и увидел. Он был уже порядком под газом.
— Я меняю деньги! — крикнул он мне. — Мы сейчас прибудем в Венгрию, а там другие деньги — пенго называются. Двигай ко мне, садись.
Я сел. Отсюда весь поезд был как на ладони. И я заметил, что наш суровый унтер-офицер несколько раз высунулся из вагона.
— Они всех пересчитали.
— А, плевать.
— Но начальничек у нас строгий.
— Плевать.
— И еще есть начальник поезда, главный врач, он точно знает, сколько в нем едет.
— Плевать.
Он был в доску пьян.
— Но все же, что ты собираешься делать? Ведь тебя не посчитали.
— А я уже поговорил с врачом.
Девушка принесла жаркое и хлеб. Свиное жаркое огромным куском пахло восхитительно и наверняка стоило кучу денег. Мы принялись за гигантское блюдо и запивали его вином, и я подумал, что, раз он поговорил с врачом, ничего с ним не случится, и опять почувствовал себя молодцом.
Мы с Губертом выпили еще по стакану вина и купили много курева и еще несколько бутылок вина, потом вышли и влезли в наш вагон; паровоз тут же свистнул, и поезд тронулся.
Суровый унтер-офицер спросил моего унтер-офицера:
— В чем дело, тебя здесь не было.
— Я… Наоборот, я все время был здесь.
— Это неправда.
— Ребята! — воскликнул мой унтер-офицер. — Разве я не был все время с вами?
Большинство промолчали, но восемь человек из нашего прежнего вагона заорали:
— Ясное дело, он ехал с нами!
— Но мы доложили, что здесь находятся двадцать четыре раненых, — упирался суровый унтер-офицер.
— Это ошибка.
— Никаких ошибок нет.
— Но это все равно ошибка.
— Нас и двадцать пять недавно было, — вставил я.
— А вы помолчите.
— Потому что вы себя забыли посчитать, — ввернул я.
— Вы пьяны, — сурово заявил суровый унтер-офицер, и теперь я окончательно убедился, что он действительно раньше был школьным учителем. — Это дело надо выяснить, — сказал он моему унтер-офицеру.
— Уже выяснено, — ответил тот и сел.
— Я несу ответственность.
— Ты — дырка в заднице.
— Я запрещаю вам так выражаться в присутствии рядовых.
— И все же ты — то, что я сказал.
— Я доложу главному врачу.
— А я ему уже доложил.
— Что доложил?
— Что ты — дырка в заднице.
Все захохотали, и суровый унтер-офицер тоже сел. Было наверняка восемь или девять часов. Я себя прекрасно чувствовал, и теперь мы пили вино. И мне показалось, что снаружи все стало очень похоже на Венгрию, хоть мы и находились еще в Румынии. Когда мы проезжали какую-то станцию, я увидел, что таблички на сортирах были не такие, как в Венгрии. Значит, мы все же были еще в Румынии. На полях виднелись крестьяне, они махали нам шапками и кричали что-то похожее на венгерские слова. Может, мы все-таки уже приехали в Венгрию и я просто не успел прочесть таблички на сортирах как следует?
Но потом мы прибыли в очень большой город, и оказалось, что мы пока еще в Румынии. Я пришел в ужас от мысли, что нас всех могут здесь отцепить от паровоза и я не доберусь даже до Венгрии. Город был довольно большой, тут и трамвай ходил, и имелся большой вокзал с залами ожидания. На вокзале толпилось много народа, однако нас не стали сортировать. «Вот придет сейчас врач, — подумал я, — а мой-то вовсе и не говорил с врачом, тут все и выплывет».
Пришел врач. Это был совсем молодой человек. Он смеялся и явно тоже радовался, что у него целый поезд и что он тоже может ехать с нами, возможно, до самого Венского леса.
— Как дела, ребята? — крикнул он. — Есть у кого-нибудь боли?
Суровый унтер-офицер хотел было открыть рот, но тут мой унтер-офицер и врач переглянулись, и оба рассмеялись.
— Крамер, — воскликнул врач, — ты что тут делаешь? Опять тебе досталось на орехи?
— Вот именно, Бергханнес, опять мне досталось.
Губерт выпрыгнул из вагона и стал ходить с врачом по перрону туда и обратно. Суровый унтер-офицер состроил кислую мину, но тут опять принесли еду, и он засуетился, распределяя порции. Нам выдали белый хлеб, сыр, по одной трубочке с леденцами, сигареты и кофе. А потом еще и горячее — гуляш с лапшой, и я ел с большим аппетитом. Мой унтер-офицер все еще прогуливался с врачом по перрону. Из нашего вагона вообще никого не высадили, потом поезд тронулся, и мой унтер-офицер опять впрыгнул к нам.
— Хреново наше дело, — сказал он, — мы доедем только до приграничной зоны Венгрии, не дальше.
— Кто это сказал?
— Врач.
— Да, хреново.
— Хреново-то хреново, но, может быть, удастся один фокус.
— Что за фокус?
— Вероятно, мы сможем пересесть к лежачим, если им опять придется кое-кого выгрузить.
— И тогда мы поедем до Венского леса.
— Держи карман шире. Весь поезд идет только до Дебрецена.
— Ну и что, Дебрецен ведь близко от Будапешта.
— Конечно, и надеюсь, у нас все получится.
— А ты хорошо знаком с врачом?
— Мы вместе учились в университете.
«Вот это да, — подумалось мне, — он учился в университете». Я не произнес больше ни слова.
Мой унтер-офицер протянул мне таблетку. Теперь мы въезжали в Карпаты, прямо в самые горы, это было здорово, и тепло стало, и шнапс был великолепен и имел абрикосовый привкус…
— Ты почему замолчал?
— Ох…
— Давай, выкладывай, что случилось?
— Да я подумал, что, раз ты учился в университете, значит, ты из чистой публики.
— Дерьмо это все, скажу я тебе, и не придумывай всякий бред про университеты. А ты-то кто по профессии?
— Я печник.
— Так гордись и радуйся, что умеешь прилично сложить печь, чтобы и тяга была хорошая, и людей грела, и пищу на ней готовить можно было. У тебя в руках очень хорошее и нужное ремесло, приятель… На, выпей, только глотни как следует…
Я глотнул как следует.
— Но ведь в университетах учатся на врачей, на судей и на учителей, а это все такие важные господа, — сказал я.
— Слишком важные. Да и важные они лишь из-за того, что высоко нос дерут. Только и всего. И плюнь ты на все это…
— А ты сам-то кто — врач, учитель или судья?
— Я-то — только «уч…"… Ведь я не окончил учебу. Меня забрали в солдаты. А хотел я стать учителем.
— Так-то оно так, но в университете дураков не держат…
— Не скажи, иногда дураков-то они любят больше всех.
— Не могу поверить…
— Их наука — это всего лишь каша, скажу я тебе. Любой университет — это большая кашеварка, приятель. Они веками жуют и жуют ее и проглатывают, давясь. Всегда одно и то же. Они годами жрут ее, а потом годами же обратно выплевывают. Но иногда находится какой-нибудь человек, к примеру крестьянский сын или еще кто, который обнаружит, что в этой серой кашице попадаются крупицы золота. И с головой уйдет в его поиск, а потом, снедаемый своей страстью, с неистовым трудом ночами, неделями, годами перелопачивает серую кашицу в поисках золота. Эти люди теряют здоровье и цвет лица, так ужасна их страсть к золоту, а найдя какое-то количество его крупиц, эти ребята делают из него драгоценное изделие — пишут книгу, очень ценную книгу, которую действительно стоит прочесть. Но после их смерти все их творения выбрасывают в огромный котел с кашей и перемешивают с остальной жвачкой, измельчают, как на настоящей бумажной фабрике, а все остальные, пожиратели каши, только рады, что их каша стала еще гуще и еще серее. Им приходится даже разбавлять кашу водой и добавлять серого месива и дремучего бреда, чтобы от золота осталось как можно меньше. А потом на свет Божий рождается еще один такой одержимый — в каждом поколении один такой безумец обязательно находится, — которому внезапно что-то такое открылось, и он роет и роет, пока не соберет кучу золотых крупиц из высоченного серого террикона пустой книжной породы, этой затхлой и засохшей каши. А остальные, профессиональные едоки каши, смеются над ним или объявляют его опасным для общества и издеваются над ним, беспокоясь только о том, чтобы он, не дай Бог, не устроил какой-нибудь переворот в науке, дабы у них из-под носа не смыло ту чудесную кашицу, которую они копили столетиями.