Леса в жемчужном инее. Морозно.

Поет из телеграфного столба

То весело, то жалобно, то грозно

Звенящим гулом темная судьба.

Молчит и внемлет белая долина.

И все победней, ярче и пышней

Горит, дрожит и блещет хвост павлина

Стоцветными алмазами над ней.

Забил буграми жемчуг, заклубился,

Взрывая малахиты под рулем.

Земля плывет. Отходит, отделился

Высокий борт. И мы назад плывем.

Мол опустел. На сор и зерна жита,

Свистя, слетелись голуби. A там

Дрожит корма, и длинный жезл бушприта

Отходит и чертит по небесам.

Куда теперь? Март, сумерки… К вечерне

Звонят в порту… Душа весной полна,

Полна тоской… Вон огонек в таверне…

Но нет, домой. Я пьян и без вина.

Штиль в безгранично-светлом Ак-Денизе.

Зацвел миндаль. В ауле тишина

И теплый блеск. В мечети на карнизе,

Воркуя, ходят, ходят турмана.

На скате под обрывистым утесом

Журчит фонтан. Идут оттуда вниз

Уступы крыш по каменным откосам,

И безграничный виден Ак-Дениз.

Она уж там. И весел и спокоен

Взгляд быстрых глаз. Легка, как горный джинн.

Под шелковым бешметом детски-строен

Высокий стан… Она нальет кувшин,

На камень сбросит красные папучи

И будет мыть, топтать в воде белье… —

Журчи, журчи, звени, родник певучий,

Она глядится в зеркало твое!

Великий Шейх, седой и мощный друз,

Ты видишь все: пустыню Джаулана,

Геннисарет, долины Иордана

И божий дом, ветхозаветный Луз.

Как белый шелк, сияет твой бурнус

Над синевой далекого Ливана,

И сам Христос, смиренный Иисус,

Дышал тобою, радость каравана.

В скалистых недрах спит Геннисарет

Под серою стеной Тивериады.

Повсюду жар, палящий блеск и свет

И допотопных кактусов ограды —

На пыльную дорогу в Назарет

Один ты веешь сладостью прохлады.

На пути под Хевроном,

В каменистой широкой долине,

Где по скатам и склонам

Вековые маслины серели на глине,

Поздней ночью я слышал

Плач ребенка — шакала.

Из-под черной палатки я вышел,

И душа моя грустно чего-то искала.

Неподвижно светили

Молчаливые звезды над старой,

Позабытой землею. В могиле

Почивал Авраам с Исааком и Саррой.

И темно было в древней гробнице Рахили.

«И умерла, и схоронил Иаков

Ее в пути…» И на гробнице нет

Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит слабый свет,

И купол гроба, выбеленный мелом,

Таинственною бледностью одет.

Я приближаюсь в сумраке несмело

И с трепетом целую мел и пыль

На этом камне, выпуклом и белом…

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!

Это было весной. За восточной стеной

Был горячий и радостный зной.

Зеленела трава. На припеке во рву

Мак кропил огоньками траву.

И сказал проводник: «Господин!

Я еврей И, быть может, потомок царей.

Погляди на цветы по сионским стенам:

Это все, что осталося нам».

Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ:

«Господин! Это праотцев след,

Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,

Красным маком восходит она».

В полдень был я на кровле. Кругом, подо мной,

Тоже кровлей, — единой, сплошной,

Желто-розовой, точно песок, — возлежал

Древний город и зноем дышал.

Одинокая пальма вставала над ним

На холме опахалом своим,

И мелькали, сверлили стрижи тишину,

И далеко я видел страну.

Морем серых холмов расстилалась она

В дымке сизого мглистого сна,

И я видел гористый Моав, а внизу —

Ленту Мертвой воды, бирюзу.

«От Галгала до Газы, — сказал проводник, —

Край отцов ныне беден и дик.

Иудея в гробах. Бог раскинул по ней

Семя пепельно-серых камней.

Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал —

И пророк Иеремия собрал

Теплый прах, прах золы, в погасавшем огне

И рассеял его по стране:

Да родит край отцов только камень и мак!

Да исчахнет в нем всяческий злак!

Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим —

До прихода реченного им!»