Попытки ослабить или отрицать антикрепостническую направленность «Записок охотника» предпринимались и позже. Наиболее заметным в этом смысле был критический этюд В. П. Буренина «Литературная деятельность Тургенева» (СПб., 1884). Подобного рода тенденции проявлялись также в позднейших критических работах, особенно сильно в статьях, вошедших в сборник «Творчество Тургенева», под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова (М., 1920).

Наиболее правильное и полное для своего времени осмысление общественного содержания «Записок охотника», их объективного значения с точки зрения основных задач, стоявших перед русским освободительным движением, дали представители революционно-демократического лагеря. Начало этому положил Белинский — в своих эпистолярных отзывах и в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Далее, в примечаниях, приведены почти все отзывы Белинского о тех четырнадцати очерках и рассказах цикла, с которыми он был знаком[76]. Наибольшее одобрение критика вызвали произведения с ярко выраженной антикрепостнической тенденцией — например, рассказ «Ермолай и мельничиха», особенно же рассказы «Бурмистр» и «Контора», в которых с большой силой отразились оппозиционно-демократические настроения передового отряда русской интеллигенции в конце 40-х годов. А эти настроения, как указывал Ленин по поводу письма Белинского к Гоголю, отражали, в свою очередь, настроения крепостных крестьян (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 169).

Продолжая и развивая оценки Белинского, Герцен писал в книге «О развитии революционных идей в России» (1851): «Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда, замечательную повесть „Антон-горемыка“ или шедевр И. Тургенева „Записки охотника“?» (Герцен, т. VII, с. 228). В статье «Новая фаза русской литературы» (1864) Герцен указывал, что тургеневские «очерки из жизни крепостных — эта поэтическая обвинительная речь против крепостничества — принесли огромную пользу» (там же, т. XVIII, с. 215). В более ранней статье «О романе из народной жизни в России» (1857) Герцен подчеркивал как характерную особенность стиля «Записок охотника» — сочетание их обличительного содержания с мягкой, артистической формой: «У Тургенева есть свой предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем, он преследовал другую добычу — помещика, его супругу, его приближенных, его бурмистра и деревенского старосту. Никогда еще внутренняя жизнь помещичьего дома не подвергалась такому всеобщему осмеянию, не вызывала такого отвращения и ненависти. При этом надо отметить, что Тургенев никогда не сгущает краски, не употребляет энергических выражений, напротив, он рассказывает совершенно невозмутимо, пользуясь только изящным слогом, что необычайно усиливает впечатление от этого поэтически написанного обвинительного акта против крепостничества» (там же, т. XIII, с. 177).

Сходное с герценовским мнение высказал и Н. П. Огарев: «Тургенев доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. М.: Госполитиздат, 1952, т. I, с. 463).

На особую форму связи «Записок охотника» с Гоголем указывал Чернышевский в статье «Не начало ли перемены? (Рассказы Н. В. Успенского. Две части. СПб., 1861 г.)». Он писал:

«Говорить всю правду об Акакии Акакиевиче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда принести пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убогости. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбуждения симпатии к нему. Сам для себя он ничего не может сделать, будем же склонять других в его пользу. Но если говорить другим о нем всё, что можно бы сказать, их сострадание к нему будет ослабляться знанием его недостатков. Будем же молчать о его недостатках.

Таково было отношение прежних наших писателей к народу. <…> Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — всё это насквозь пропитано запахом „шинели“ Акакия Акакиевича» (Чернышевский, т. VII, с. 859).

«Записки охотника» принадлежали к тем художественным произведениям, к которым было приковано внимание всей читающей России. Отклики и суждения читателей, дошедшие до нас в эпистолярных и мемуарных документах эпохи, представляют значительный интерес.

Гоголь, ознакомившийся с тургеневскими рассказами, опубликованными в пятой книге «Современника» за 1847 год, писал 26 августа (7 сентября) того же года П. В. Анненкову: «Изобразите мне <…> портрет молодого Тургенева, чтобы я получил о нем понятие как о человеке; как писателя я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает большую деятельность в будущем» (Гоголь, т. XIII, с. 385). Некрасов сообщал Тургеневу 24 июня 1847 г.: «Нас <редакцию „Современника“> то и дело спрашивают, будут ли в „Современнике“ еще Ваши рассказы» (Некрасов, т. X, с. 71). Самому Некрасову пришлись «по сердцу» рассказы всего тургеневского цикла (там же, с. 62). Е. М. Феоктистов в одном из писем к Тургеневу свидетельствовал, что по сравнению с Петербургом успех его рассказов в Москве «повторился еще в большей степени», что в московской публике «о них говорят с восторгом». Несколько позже громадный успех «Записок охотника» косвенно подчеркивал и Чернышевский, писавший весною 1857 г. Тургеневу о сборнике стихотворений Некрасова: «После Ваших „Записок охотника“ ни одна книга не производила такого восторга» (Чернышевский, т. XIV, с. 345).

Новаторский характер «Записок охотника» подчеркивал Салтыков-Щедрин, считавший, что Тургенев в них не имел предшественников (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 440). Рассказы тургеневского цикла Щедрин противопоставлял идиллическим произведениям Григоровича и рассказам Ник. Успенского, в которых народный быт изображался с оттенком карикатурности (там же, с. 31–33).

Особенную ценность имеют те отзывы современников, которые были вызваны появлением в свет первого отдельного издания «Записок» (1852 г.), — отзывы о нем в печати, как сказано, фактически были запрещены.

Проницательную, тонкую характеристику художественной манеры Тургенева в «Записках охотника» дал после чтения их в отдельном издании 1852 г. Ф. И. Тютчев: «Я, — писал он своей жене, — был уверен, что вы оцените книгу Тургенева. В ней столько жизни и замечательная сила таланта. Редко соединялись в такой степени, в таком полном равновесии два трудно сочетаемых элемента: сочувствие к человечеству и артистическое чувство. С другой стороны, не менее замечательное сочетание самой интимной реальности человеческой жизни и проникновенное понимание природы во всей ее поэзии» (Старина и новизна. СПб., 1914. Т. XVIII, с. 45. — Подлинник по-французски).

Яркое свидетельство силы впечатления, испытанного от чтения «Записок охотника», оставил Гончаров, познакомившийся с ними за много тысяч верст от своей родины и писавший Языковым в декабре 1853 г.: «…заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля и <…> прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море, где я — всё забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около» (Гончаров И. А. Собр. соч. М., 1955. Т. VIII, с. 262). А впоследствии, определяя связь автора «Записок» с изображенной в них действительностью, Гончаров писал в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «…Тургенев, создавший в „Записках охотника“ ряд живых миниатюр крепостного быта, конечно, не дал бы литературе тонких, мягких, полных классической простоты и истинно реальной правды, очерков мелкого барства, крестьянского люда и неподражаемых пейзажей русской природы, если б с детства не пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов и не сохранил в душе образа страданий населяющего их люда» (там же, с. 108–109).

Размышляя — в своем дневнике 1853 г. — о нравственном смысле «Записок охотника», Лев Толстой особенно одобрял стремление Тургенева изобразить положительные стороны крестьянской жизни. Он писал: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем, но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее. Это достоинство Тургенева и недостаток Григоровича и его рыбаков» (Толстой, т. 46, с. 184).