IV. Первая встреча с бисеровцами. — «Царская милость»

С той стороны реки, откуда-то издалека, снизу и слева послышался неясный зов… На берегу вспыхнул огонек. Это меня звала к себе дикая лесная сторона. Я бодро поднял грузный тяжелый ящик и стал осторожно спускаться по крутой обмерзшей тропинке к реке. Внизу я увидел переброшенный через реку на высоких тонких жердях живой, колеблющийся мостик, узенький, в две доски. Он висел высоко над черной рекой с фосфорически белевшими пятнами. Небольшие льдины быстро, но не густо неслись по течению, то и дело ударяясь о тонкие жерди. Мостик вздрагивал, и мое положение с тяжелым ящиком было довольно затруднительно. Но переправа совершилась все же благополучно, и, пустившись вдоль берега на огонек, я вскоре очутился в просторной перевозной избе на другом берегу Вятки. Изба была полна народом. Тут были, во-первых, перевозчики, а во-вторых, семь старост во главе с старшиной Бисеровской волости. Они везли в город собранные с волости подати, но мой «заседатель», успевший забраться на печку и свесивший оттуда голову в красной фуражке, упорно твердил:

— Езжай назад, собирай еще!.. Исправник приказал. Бумагу я везу… Писарь будет читать в волости.

Мужики галдели, говорили все разом, спорили, но в конце концов сдались. Старшина, коренастый, невысокий белокурый мужик, выступил вперед и сказал:

— Какая бумага? Может, вот он прочитает? — кивнул он на меня.

«Заседатель» достал из своей кожаной сумки бумагу, я вскрыл конверт и прочитал. В бумаге предписывалось старшине, не ограничиваясь окладом последнего года, зачислить собранные подати за недоимки и приступить вновь к усиленному взысканию недоимок… за десять лет.

Бумага произвела прямо ошеломляющее впечатление. Некоторое время в избе стояло молчание.

— Да ты так ли читаешь-то? — сказал с сомнением в голосе угрюмый рослый мужик, черный, как жук.

— Верно прочитал, правильно! — вмешался «заседатель» с печки. — Я ведь вам баял, я знаю… По всем волостям такая бумага послана. Других старшин из города назад вернули, — пояснил он.

Мужики почесали в головах, поговорили еще, но в конце концов пришли к заключению, что необходимо исполнить приказание начальства.

В пояснение этого циркуляра нужно сказать, что 19 февраля будущего 1880 года наступало двадцатипятилетие вступления на престол Александра II. Предполагалось, по манифесту, сложение недоимок. И вот, не знаю по чьей инициативе, вероятно по приказу из центра, администрация приступила к выколачиванию старых недоимок, чтобы царское великодушие обошлось казне подешевле. Мужики — старшина и семь старост, — считавшие, что сбор податей по волости уже кончен, были угрюмы и сердиты: приходилось возвращаться и начинать сначала. Когда это выяснилось окончательно, их угрюмое внимание обратилось на меня, сидевшего на лавке рядом с деревянным ящиком.

— А это что же за человек? — спросил старшина, обращаясь к «заседателю». Хитрые маленькие глазки вотяка насмешливо сверкнули на меня, и он ответил:

— Подарок вам!.. Новый ссыльный в Березовские Починки.

В кучке мужиков пошел глухой ропот.

— Еще один!.. Эк-ка беды, право, до коих пор это? Житья от ссыльных не стало… Починовцы и то стонут. Пакостят они, мочи нет!.. Особливо Харла.

— Вот недавно жаловались: поляк Харла деньги сбостил, — энергично вставил старшина. — И, слышь, деньги немалые: семьдесят рублев.

— А лесу десятины две не спалили, что ли? И зимовничек сгорел…

— Беды это, право, бедушки!.. — как-то плаксиво и нараспев протянул черный, как жук, лохматый мужик. — Левашов во бумагу добыл, по всей волостё теперь на лошадях гоняет, ничего не плотит…

С разных сторон послышались ропот и вздохи.

— Да что вы, мужички, плачетесь тут?.. — заговорил, приближаясь ко мне, старшина. — Ты, чужой человек, не подумай чего! Вы там в городу напрокудите, начальство с вами не справится, так к нам?.. Смотри ты у нас!.. Чуть что, мы вас всех в Каму побросаем!

За старшиной поднялись остальные, и я в своем углу был окружен теперь плотной стеной мужиков. Кроме старшины, это был народ все рослый, плечистый и сильный. Вид у них был какой-то архаический: почти безбородые и безусые, с длинными волосами, ровно подстриженными на лбах, — они напоминали древних славян на старых картинах…

— Да!.. У нас, брат, смотри, поберегайся!..

— Живи смирно, а не то косточки переломаем.

— Выволокем в лес… мать родная костей не сыщет. Эти речи, видимо, все больше и больше вдохновляли бисеровцев: глаза сверкали, кулаки сжимались… А с высоты большой печи лукаво и злорадно поблескивали из-под красного околыша маленькие глазки «заседателя». «Что, брат, не захотел сменять сапоги!..» — казалось мне, говорил этот взгляд хитрого вотина.

Я чувствовал, что необходимо разрядить это настроение. Поэтому я ударил кулаком по своему ящику и резко поднялся. Окружавшая меня толпа, к моему удивлению, шарахнулась от меня, точно испуганные овцы.

— Слушайте теперь, мужики, что я вам скажу, — резко заговорил я, ободренный. — Вот вы говорите, что ссыльные вам пакостят. С вами, видно, и нельзя иначе: вот вы меня не знаете, ничего я вам дурного не сделал, может, и не сделаю, а вы уже накинулись на меня, как волки…

Мужики слушали, отойдя от меня на почтительное расстояние. Крупный мужик, жаловавшийся на какого-то Левашова, — теперь глубоко вздохнул и сказал смиренно:

— Правду бает мужичок… Верно это: мы еще от него худого не видали.

— Вестимо: будешь до нас хорош, и мы до тебя хороши.

— Верно. Вон Плавской в селе живет… Грех сказать, человек смирный, хоть спи с ним, не обидит…

В настроении бисеровцев произошел полный переворот: минуту назад они наступали стеной, пытаясь меня запугать. Теперь голоса их звучали робким заискиванием. Дипломат-«заседатель», глядевший на все это с своей печки, видимо, оценил новое соотношение сил.

— Верно, мужички, — заговорил он, — не такой это человек… Он человек просужий, работной… Гляди, сапоги на нем… Сам ведь сошил. Мастеровой человек: в ящике-те струмент у него…

И он многозначительно посмотрел на меня, отмечая этим взглядом, что он оказывает мне услугу. В кучке мужиков пронесся ропот одобрения.

— Ой?.. — радостно произнес старшина, — да ты, видно, чеботной!.. Поэтому можешь моей бабе чирки изладить?

Он оглянулся на мужиков и сказал, улыбаясь:

— Что ты с бабой поделаешь? Пристает: жить, говорит, не хочу, что чирки не сошьешь…

— Известное дело: муж в старшинах — не любо и ей в лаптях стало.

— Ну, роботному человеку мы рады, — сказал старшина, — мы тебя, когда так, в селе оставим. В Починках тебе делать нечего. А теперь, ребята, айда, видно, назад!.. Давай запрягать лошадей.

Мужики повалили из избы, а «заседатель» слез с печи и тихонько подсел ко мне.

— Видал?.. — спросил он, кивнув головой по направлению к двери, — народец-то!.. Известно, лесной народ, зверь!..

И потом, помолчав, прибавил заискивающе:

— Слышал, как я за тебя заступил?.. Сильной рукой!..

И затем, как я и ожидал, прибавил ласково, но, очевидно, без особенной надежды на успех:

— Сапоги-те… Сменеешь, что ли?

Я засмеялся.

Почти уже на рассвете на нескольких санях мы приехали в село Бисерово. Узнав, что здесь невдалеке от волости живет тоже политический ссыльный, поляк Поплавский, о котором говорили мужики, я наскоро умылся и, подождав немного, вышел на улицу. Вместе со мной вышли из правления два или три десятских и пошли в разных направлениях вдоль улиц. Окна всюду уже светились, из труб к синему небу подымался дым. Десятские стучали подожками по ставням, в окнах появлялись мужские или женские лица, и десятские им кричали:

— На сходку, миряна, на сходку! Старшина-те вернулся… Из городу бумага насчет недоимок… На сходку, миряна, на сходку!..

Хозяйка Поплавского уже возилась у печки и удивилась моему появлению.

— Эк-ка бедушки!.. — сказала она, слегка вздрогнув. — Опять чужой человек, да такой же бородатый… И что у вас за сторона такая: лицо будто молодое, а бороды-те что у стариков. Иди вон туда, в светелку. Да он, чай, еще спит. Пойти взять самовар: чай, угощать станет приятеля чайком…