Мы полагаем, что Мариньи, а не Ногаре, нанес Людовику Неверскому этот отнюдь не дружеский визит. Конечно, сам главный персонаж, являясь заинтересованным лицом, обвинил Ногаре, но в данном случае необходимо обратить внимание скорее на полемический, чем на исторический характер воззвания от 14 апреля 1313 г. Чью поддержку в борьбе с королем хотел получить граф? Главным образом, понтифика. Ногаре тем временем скончался. Итак, задача оказалась простой.[1225] Кроме того, сложившаяся ситуация позволяла оставить в покое Мариньи, который мог быть очень полезен во время последующих переговоров, а попытка очернить его в глазах Климента V, осыпавшего камергера милостями, рисковала оказаться по меньшей мере безуспешной. А недавно умершего Ногаре, при жизни немало досадившего папам, можно было с легкостью винить во всех грехах.

Это подтверждает то, что для Людовика Неверского гораздо выгодней было приписать высказывания Ангеррана Ногаре. Нам остается добавить, почему мы считаем возможным восстановить авторство Мариньи в данном случае и, следовательно, довериться Жоффруа Парижскому. Людовик Неверский сознательно допустил в тексте своего воззвания множество неточностей. Он якобы более трех месяцев дожидался вызова в суд в заключении в Монтлери; хотя Фанк-Брентано доказал,[1226] что граф никогда не был в этой темнице, поскольку его привезли из Море в Париж, чтобы 2 января 1312 г. он предстал перед судом, а 6 января он сбежал из своей парижской резиденции, где его держали под надзором, следовательно, он пробыл пленником в общей сложности менее месяца. Кроме того, по словам графа, его якобы специально поместили в тюрьму – Монтлери, – где до этого перерезали тамплиеров. Вся эта ложь предназначалась для того, чтобы взволновать аудиторию и разжалобить придворных понтифика, – ясно, зачем в эту мрачную историю была добавлена еще и фигура Ногаре. Впрочем, Ногаре очень мало занимался фламандскими делами, и не вполне понятно, зачем бы ему понадобилось в Париже ввязываться в историю с Людовиком Неверским. Наконец, стиль этого высказывания, в любой его версии, тот же, в каком произносились речи в Турне, а фраза «Король сделает вам огромное одолжение, если сохранит вам жизнь», несомненно, принадлежит тому же человеку, который 13 сентября предыдущего года ответил представителям фламандских городов, «что условия мирного договора не тяжелы, а снисходительны и милосердны, и так должно казаться всем из этой страны, учитывая то, сколько зла они причинили».[1227]

В завершение рассказа о периоде неволи Людовика Неверского мы хотели бы дать краткое опровержение анекдотической истории, описанной в «Хронике Нидерландов, Франции, Англии и Турне»:[1228] Мариньи якобы отправил шателену Монфокона запечатанный королевской печатью приказ тайно умертвить заключенных; шателен будто бы предупредил Людовика Неверского и позволил ему устроить пир для всей округи с тем, чтобы после его смерти люди молились бы за него; на пир собралось три тысячи человек, и. когда все напились, граф сбежал. Жан д'Утремез, рассказавший этот анекдот, даже уточнил, что Людовика Неверского вместе с его сыном должны были повесить на Рождество в 1311 г.[1229] Всем известно, что произошло на самом деле; отпраздновав вместе со своими друзьями чудо Богоявления, Людовик Неверский воспользовался тем, что оба охранявших его стражника были мертвецки пьяны, чтобы улизнуть.[1230] После своего прибытия в парламент он оставался в Париже. Таким образом, участие в этой истории шателена Монфокона – чистой воды выдумка, как и пир для трех тысяч человек, которые должны были молиться за спасение души графа, тогда как шателен готовился его умертвить тайком от всех. Наконец, Мариньи ничуть не пытался разжечь войну, на что намекает «Хроника Нидерландов…»: он высказывался против вооруженного конфликта, в этой связи мы обратимся к письму, адресованному им капеллану кардинала Орсини, Симону Пизанскому, и отнюдь не в его интересах было создавать условия, которые дали бы военным преимущество перед дипломатами.[1231]

Несмотря на это, мы согласимся со свидетельством тех же хроник о миссии Мариньи в Турне, куда он направился сразу после так или иначе состоявшегося побега Людовика. В данном случае речь шла о событиях местного значения, с которыми автор «Хроники Нидерландов, Франции, Англии и Турне», по всей видимости, смог ознакомиться гораздо лучше, чем с происшествием в одном из парижских особняков.

Седьмого января 1312 г. Филипп Красивый, удостоверившись в том, что Людовик Неверский сбежал, пригрозил Роберту Бетюнскому вызовом в суд пэров,[1232] который вполне мог принять решение о конфискации графства Фландрии. Вызов в суд по назначению доставили два тринитария и два слуги, что, по мнению Фанк-Брентано,[1233] означало объявление ультиматума. Затем король отправил Maриньи во Фландрию, чтобы тот выяснил у самого беглеца причины такого поступка. Королевский камергер выслал ему официальный вызов, и Людовик Неверский приехал в Турне, поселившись во «дворце Короны»[1234] на центральной площади, в то время как Мариньи остановился в монастыре Святого Мартина. Граф отправился в монастырь и был несказанно удивлен, увидев там вместо короля Ангеррана, «восседавшего, как король на троне, и окруженного десятью вооруженными людьми»; не поприветствовав его, он заявил:

Мариньи на это ответил:

Граф вспылил:

Поскольку, сказав это, он ушел, Мариньи вновь вызвал графа ко двору через пятнадцать дней. Затем он вернулся в Париж.[1235] Описанная сцена представляется нам вполне правдоподобной, в любом случае, не менее чем факт поездки Ангеррана в Турне после побега Людовика Неверского. Эта миссия, по всей видимости, состоялась сразу после побега, то есть примерно 15 или 20 января 1312 г.

В начале февраля суд вынес Людовику Неверскому приговор, несмотря на то что он отсутствовал на заседании. Гораздо позже он ссылался на то, что суд над ним был произведен совершенно постыдным образом: его не пригласили на заседание[1236] и судили его недостойные люди.[1237] И то, и другое – ложь. Он находился в бегах после того, как его неоднократно пытались держать под наблюдением, ожидая передачи заложников; впрочем, позже, противореча самому себе, он заявил, что король вызвал его в суд в должной форме, но что этот вызов так и не попал к нему в руки, о нем он якобы узнал от постороннего лица;[1238] видимо, под этим разговором с посторонним он подразумевал миссию Мариньи.

Своими заявлениями о том, что его осудили, поправ все юридические нормы,[1239] Людовик Неверский просто хотел склонить общественное мнение на свою сторону: его действительно осудили extra ordinem, как сказали бы в эпоху Поздней Римской империи, то есть по его делу было вынесено административное решение, в данном случае, уполномоченными королем членами Совета. Жалоба графа по этому пункту также не имеет под собой достаточных оснований. Его судили Ангерран де Мариньи, Гильом де Ногаре Пьер д'Исси и другие члены Совета.[1240] Именно их он назвал людьми не достойными его судить. Иными словами, эти люди не были равны Людовику Неверскому по своему социальному положению. Однако присутствия двух рыцарей в числе его судей было вполне достаточно, чтобы приговор мог вступить в силу, к тому же король облек их такой же властью, какой обладали судьи парламента. Следовательно, у графа не было веских оснований требовать, чтобы его судили равные ему по знатности люди, а не члены Совета.[1241] Но прежде всего он хотел дискредитировать своих судей, поэтому, низведя их до положения презренных королевских нахлебников, он перешел на личности: по его мнению, они не имели права судить вообще кого бы то ни было по причине собственной бесчестности; Мариньи все считали колдуном, который явно навел на короля свои чары, чтобы внушать ему любые свои решения; ни один высокопоставленный, ни один обеспеченный человек не смел и не мог ему перечить;[1242] что же касается Ногаре, он был более открыт для критики, поэтому Людовик Неверский нашел что сказать о нем, даже не прибегая к обвинениям в колдовстве.