22 августа 1917
«Нет! Еще любовный голод…»
Нет! Еще любовный голод
Не раздвинул этих уст.
Нежен — оттого что молод,
Нежен — оттого что пуст.
Но увы! На этот детский
Рот — Шираза лепестки!—
Все людское людоедство
Точит зверские клыки.
23 августа 1917
Иосиф
Царедворец ушел во дворец.
Раб согнулся над коркою черствой.
Изломала — от скуки — ларец
Молодая жена царедворца.
Голубям раскусила зоба,
Исщипала служанку — от скуки,
И теперь молодого раба
Притянула за смуглые руки.
— Отчего твои очи грустны?
В погребах наших — царские вина!
— Бедный юноша — я, вижу сны!
И служу своему господину.
— Позабавь же свою госпожу!
Солнце жжет, господин наш — далёко…
— Я тому господину служу,
Чье не дремлет огромное око.
Длинный лай дозирающих псов,
Дуновение рощи миндальной.
Рокот спорящих голосов
В царедворческой опочивальне.
— Я сберег господину — казну.
— Раб! Казна и жена — не едино.
— Ты алмаз у него. Как дерзну —
На алмаз своего господина?!
Спор Иосифа! Перед тобой —
Что — Иакова единоборство!
И глотает — с улыбкою — вой
Молодая жена царедворца.
23 августа 1917
«Только в очи мы взглянули — без остатка…»
Только в очи мы взглянули — без остатка,
Только голос наш до вопля вознесен —
Как на горло нам — железная перчатка
Опускается — по имени — закон.
Слезы в очи загоняет, воды —
В берега, проклятие — в уста.
И стремит железная свобода
Вольнодумца с нового моста.
И на грудь, где наши рокоты и стоны,
Опускается железное крыло.
Только в обруче огромного закона
Мне просторно — мне спокойно — мне светло.
25 августа 1917
«Мое последнее величье…»
Мое последнее величье
На дерзком голоде заплат!
В сухие руки ростовщичьи
Снесен последний мой заклад.
Промотанному — в ночь — наследству
У Господа — особый счет.
Мой — не сошелся. Не по средствам
Мне эта роскошь: ночь и рот.
Простимся ж коротко и просто
— Раз руки не умеют красть! —
С тобой, нелепейшая роскошь,
Роскошная нелепость! — страсть!
1 сентября 1917
«Без Бога, без хлеба, без крова…»
Без Бога, без хлеба, без крова,
— Со страстью! со звоном! со славой! —
Ведет арестант чернобровый
В Сибирь — молодую жену.
Когда-то с полуночных палуб
Взирали на Хиос и Смирну,
И мрамор столичных кофеен
Им руки в перстнях холодил.
Какие о страсти прекрасной
Велись разговоры под скрипку!
Тонуло лицо чужестранца
В египетском тонком дыму.
Под низким рассеянным небом
Вперед по сибирскому тракту
Ведет господин чужестранный
Домой — молодую жену.
3 сентября 1917
«Поздний свет тебя тревожит…»
Поздний свет тебя тревожит?
Не заботься, господин!
Я — бессонна. Спать не может
Кто хорош и кто один.
Нам бессонница не бремя,
Отродясь кипим в котле.
Так-то лучше. Будет время
Телу выспаться в земле.
Ни зевоты, ни ломоты,
Сын — уснул, а друг — придет.
Друг за матерью присмотрит,
Сына — Бог побережет.
Поделю ж, пока пригожа,
И пока одной невмочь, —
Бабью жизнь свою по-божьи:
Сыну — день, а другу — ночь.
4 сентября 1917
«Я помню первый день, младенческое зверство…»
Я помню первый день, младенческое зверство,
Истомы и глотка божественную муть,
Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца,
Что камнем падало — и ястребом — на грудь.
И вот — теперь — дрожа от жалости и жара,
Одно: завыть, как волк, одно: к ногам припасть,
Потупиться — понять — что сладострастью кара —
Жестокая любовь и каторжная страсть.
4 сентября 1917
Петров конь роняет подкову
(отрывок)
И, дрожа от страстной спеси,
В небо вознесла ладонь
Раскаленный полумесяц,
Что посеял медный конь.
Сентябрь 1917
«Тот — щеголем наполовину мертвым…»
Тот — щеголем наполовину мертвым,
А этот — нищим, по двадцатый год.
Тот говорит, а этот дышит. Тот
Был ангелом, а этот будет чертом.
Встречают-провожают поезда
И….. слушают в пустынном храме,
И все глядит — внимательно — как даме —
Как женщине — в широкие глаза.
И все не может до конца вздохнуть
Товарищ младший, и глотает — яро,
Расширенными легкими — сигары
И города полýночную муть.
И коротко кивает ангел падший,
Когда иссяк кощунственный словарь,
И расстаются, глядя на фонарь,
Товарищ старший и товарищ младший.